Петр Чайковский - Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Из Петербурга я не получаю очень успокоительных известий. Выздоровление (если оно будет) идет так медленно, что возбуждает скорее опасение, чем успокоение, и вообще будущность этого ребенка с его болезнью сердца так безотрадна, так тяжела, что и жизнь не в радость. Ему всё запрещают, и такое vegetation [прозябание], которое ему предписывается, невыносимо, его выдержать нельзя живому человеку. Ужасное испытание посылает мне провидение, даже умереть спокойно нельзя, оставляя такого мученика. Здесь у меня все, слава богу, здоровы, мечтают о Плещееве. Все мои глубоко благодарят Вас за память об них. Милочка, действительно, выросла и начинает обращать внимание на свою нравственность. Так недавно она записала в свой журнал: “Reglementations. Lois. 1) Ne pas etre fachee lorsque Julie fait les observations” [“Правила. Закону. 1) Не сердиться, когда Юля делает замечания”.]. Не помаю, какие второй и третий пункты; всего внесено три, но первый характерен, так как она взяла привычку, когда Юля ее распечет за что-нибудь, надуться на нее, и поэтому она себе по своим юридическим понятиям составила кодекс, в котором первое место занимает такая статья, которою она сама очень недовольна. Но вообще она совершенный ребенок, любит кукол до страсти. Теперь я ей купила маленькую собачку (Сага), для того чтобы ей было с кем побегать, так как доктор всё говорит, что она мало делает моциона, и она возится с этою собачонкою как с живым человеком, а творение очень некрасивое, какая-то порода griffe, mais tres laide [но очень безобразная]. Зато Соня и растет и развивается, сделалась совсем взрослою барышнею, но, как и Милочке, не с кем пошалить, так и бедной Соне скучно. Сашок к святой поедет в Петербург помочь Коле ухаживать за Мишею. Бедному Коле - очень трудное время: экзамены и хлопоты с больным братом. Тетерь в Петербурге моя Саша, и она ухаживает за Мишею. Эта женщина везде успевает быть полезна, но меня очень тревожит то, что она сама, по своей фотографии, очень похудела, и я понимаю почему: она так тревожится за Мишу и за меня, что ей самой это стоит здоровья.

На днях мы Вам послали еще книг, дорогой мой; мы посылаем Вам их по мере прочтения.

Выздоровел ли совсем Ваш Алеша, милый друг мой, и отпустят ли его к Вам на лето? Как я буду рада и за Вас и за него, если это удастся, дай бог. Как мне жаль Вас, дорогой мой, что Вы не можете уехать в Швейцарию; дай бог, чтобы скорее это было возможно. Будьте здоровы, мой бесценный, и не забывайте безгранично любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

Париж,

6 апреля [1883 г.]

(В кафе близ Gare du Nord)

Дорогой, лучший друг мой!

Пишу Вам, только что проводивши брата Модеста. Мне очень хотелось написать Вам, но я не решился пойти домой, зная наперед, как убийственно грустно мне будут первые часы по отъезде брата провести в том месте, которое так живо будет мне напоминать его. Вообще всё это последнее время было и продолжает быть для меня очень трудным. Нужно Вам сказать, милый друг, что, как оказывается теперь, племяннице моей необходимо сделать довольно мучительную и сложную операцию вследствие образующегося у ней какого-то огромного нарыва, причиненного подкожными вспрыскиваниями морфина. Модест хотел непременно дождаться исхода этой операции, а, между тем, ее с каждым днем всё откладывают далее, а его усиленно призывают в Петербург к его воспитаннику. Мучимый неизвестностью, тоской по своем питомце и, вместе, страхом за Таню и за меня, оставляемого одним при этой трудной больной, он совсем исстрадался и наконец заболел. Тогда я решился, как только ему будет лучше, заставить его ехать, и так и сделал. Сейчас он уехал. Мне будет очень тяжело без него первые часы, но зато я рад, что он, наконец, может вернуться к своим обязанностям. Сам же я еще несколько времени должен остаться. Нужно, чтобы операция совершилась, чтобы Таня успела немного от нее оправиться, и только тогда я буду иметь возможность уехать в Россию. Мечта побывать в Швейцарии уже оставлена мной. К величайшему моему счастию, я успел отправить уже свои заказные работы, и с этой стороны, по крайней мере, совершенно свободен.

Сегодня Модест получил от милого сына Вашего Коли телеграфическое известие, что он уезжает, но куда, мы не знаем. Вероятно, к Вам в Вену; если да, то потрудитесь сказать ему, что письмо его на прошлой неделе я получил и отвечал ему. Модесту грустно было разочароваться в надежде увидеться сейчас же по приезде в Петербург с Колей, но приятно думать, во-первых, что Коля с Вами, а во-вторых, что, если он решился разлучиться с Мишей, значит последнему лучше! Дай бог, чтобы это так было и чтобы вообще Вам и всем Вашим было хорошо, чтобы Вы были покойны, здоровы, счастливы! Я об этом молю бога при всякой моей молитве и хочу верить, что молитвы мои доходят до него.

Потрудитесь, дорогая моя, передать Влад[иславу] Альб[ертовичу], что я надеюсь дня через три прислать все его писания, находящиеся у меня,, и при них свой критический отзыв обо всём этом.

Несчетно раз благодарю за книги. По миновании надобности, я поступлю с ними согласно Вашему указанию.

Будьте здоровы, дорогая!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Вена,

14 апреля 1883 г.

Милый, несравненный друг мой! Вот я и опять в Вене. При возвращении сюда я испытала чувство удовольствия вернуться домой, так как здесь только стены чужие, а всё остальное в квартире свое, а Вы знаете, как всякому человеку приятна своя собственность. При этом случае я и вдалась в размышление о том, какое извращение самого общего человеческого свойства делают те люди, которые поклоняются Прудону и взяли себе девизом его напыщенную фразу: “la propriete с'est le vol” [“собственность - воровство”]. Ну, что за абсурд! Каждому человеку, как развитому, так и совсем неразвитому, нет ничего дороже своей собственности; и поговорка сложилась: “свое всё хорошо”. А ведь целое учение (если только нигилизм может быть учением) построили на этой фразе, которая сама есть только мыльный пузырь; экое печальное время!

Вы совершенно угадали, дорогой мой, что Коля приедет ко мне, но только Мише нисколько не лучше, он точно застыл в одном положении. Но Коле на смену поехал Сашок в Петербург. Коля приедет, потому что он, к несчастию, должен был отложить свои экзамены до осени, так как вследствие болезни Миши он не мог приготовить вполне уголовное право, а профессор-экзаменатор, которого я ненавижу всеми силами души, - Таганцев. Это зверь лютый, а не человек: ему испортить всю будущность молодого человека доставляет какое-то наслаждение. Он в прошлом году провалил шесть человек, несмотря на то, что всё начальство и сам принц [были] очень этим недовольны, но, знаете, бывают такие злые твари, которые для того и живут на свете, чтобы делать несчастье другим. Я боюсь ужасно, что он и в августе нагадит Коле, а первые два экзамена он сдал отлично: одиннадцать и двенадцать.