Петр Чайковский - Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Сашок и Влад[ислав] Альб[ертович] поехали проводить Сашу до Лаптева. Насчет жениха для моей Сони я действительно рассчитываю, что Анна мне это устроит, хотя к ним Соню я едва ли отпущу, потому что это будет для них слишком стеснительно: третий может только мешать. Может показаться странным, что я, враг браков, хлопочу женить и выдавать замуж своих детей, ноя хлопочу не о том, чтобы выдать замуж Соню, потому что это она и без моих хлопот сделает, а о том, чтобы выбор был порядочный. Я не хочу такого жениха, который выберет Соню, потому что ее всякий выберет: она молоденькая, недурненькая, по-женски хорошо образована, а главное, богатая невеста, и если бы я захотела отворить свои двери для женихов, то их явилась бы такая масса, что я не знала бы, как от них избавиться, а я не хочу и такого жениха, которого выберет Соня, а хочу такого, которого назначу я, а Соне он понравится. Теперь же тороплюсь я с этим делом потому, что ведь не два же века я буду жить, мои Дни сочтены, и я могу не успеть пристроить Соню по своему желанию. Вот Вам мои соображения, милый друг мой; перед Вами я выкладываю все свои думы, потому что знаю, что Вы всё поймете, как никто.

Я предполагаю выехать 2 октября в воскресенье, поэтому прошу Вас, дорогой мой, так и соображать Вашу корреспонденцию. После Москвы прошу Вас адресовать в Вену, poste restante.

Как я буду рада, если Татьяна Львовна выйдет замуж за Monsieur Ferre. До свидания, мой несравненный, чудный друг. Будьте здоровы и не забывайте всем сердцем любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

Чуть было не забыла спросить Вас, дорогой мой, насчет бюджетных расчетов. Я не совсем твердо помню, в каком они положении, но мне кажется, что по октябрьскому сроку я не выслала Вам рублей двести. Так ли это, - и если так, то угодно ли Вам, чтобы я прислала эту сумму сейчас, для аккуратности, или прислать ее при февральском сроке, или, лучше всего, не могу ли я теперь послать Вам хотя часть февральской суммы плюс недосланные по октябрьскому сроку? Прошу Вас, дорогой мой, сказать мне без всякой церемонии, что для Вас удобнее; для меня же ничто не будет неудобным. А кажется, в октябре выкуп Вашего перстня. Не могу ли я это сделать?

Прошу Вас, дорогой мой, сказать моей милой дочке Анне, что я горячо обнимаю и прижимаю к сердцу. Теперь она и фактически становится всё ближе нам.

Вербовка,

27 сентября [1883 г.]

Милый, дорогой друг!

Получил письмо Ваше незадолго до отъезда Коли. Не буду иметь времени писать Вам сегодня подробно и адресую следующее письмо в Вену. Относительно бюджетной суммы попрошу Вас, если это не представляет никакого затруднения, разделить ее на две части, как Вы пишете, и прислать половину февральской суммы теперь и половину 1 февраля.

От всей души благодарю за предложение позаботиться о выкупе перстня, но я не буду напрасно Вас беспокоить, потому что я поручил всё это дело Юргенсону, у которого хранится бумага, выданная мне на другой день после пропажи и удостоверяющая мои права на перстень. 25 октября Юргенсон его выкупит, и ему же я поручил продать его.

Будьте здоровы, дорогая моя, и дай Вам бог счастливого путешествия. Как я буду рад, когда,узнаю, что Вы уже у себя в Канне. Беспредельно преданный и любящий

П. Чайковский.

Вербовка,

28 сентября

1883 г. сентября 28 - 30. Вербовка.

Милый, дорогой друг!

Большую пустоту оставил здесь по себе Коля. Анна имеет сегодня весьма грустный вид, и весь дом как-то приуныл после веселых дней, которые Коля украсил своим присутствием. Да и нашу взбалмошную, оригинальную, но, в сущности, всё-таки добрую Тасю жаль. Если помните, милый друг, я писал Вам в прошлом году, что считаю для Таси не только нужным, но и необходимым быть несколько времени вне дома. Но ту жалость, которую она в Вас возбуждала, и я тоже испытываю. Натура ее такова, что ей трудно сродниться с институтской обстановкой, и я заранее знаю, что она опять будет жестоко тосковать в первое время.

Скажу, Вам откровенно, дорогая моя, что хотя я не только люблю слушать некоторые оперы, но и сам их пишу, однако ж Ваш взгляд на несостоятельность театральной музыки, по-видимому, несколько парадоксальный, мне нравится. Точно так же, как Вы, смотрит на оперу Лев Толстой, который очень советовал мне бросить погоню за театральными успехами, а в “Войне и мире” он заставляет свою героиню недоумевать и страдать от фальшивой условности оперного действия. Человек, подобно Вам, живущий вне общества и вследствие того отрешившийся от всякой условности, или, подобно Толстому, проведший долгие годы безвыездно в деревне, занимаясь исключительно делами семейными, литературой и школьным делом, должен живее другого чувствовать всю фальшивость и лживость оперной формы. Да и я, когда пишу оперу, чувствую себя стесненным и несвободным, и мне кажется, что, в самом деле, не напишу, более никогда оперы. Тем не менее, нужно признать, что многие первостепенные музыкальные красоты принадлежат драматическому роду музыки, и авторы их были вдохновлены именно драматическими мотивами. Если бы не было вовсе оперы, то не было бы “Дон-Жуана”, “Свадьбы Фигаро”, “Руслана” и т. д. Конечно, с точки зрения простого здравого смысла бессмысленно и глупо заставлять людей, действующих на сцене, которая должна отражать действительность, не говорить, а петь. Но к этому абсурду люди привыкли и, слушая секстет [из] “Дон-Жуана”, я уж не думаю о том, что происходит нечто, нарушающее требование художественной правды, а просто наслаждаюсь красотами музыки и удивляюсь поразительному искусству, с которым Моцарт сумел каждой из шести партий секстета дать особый характер, оттенить резкими красками каждое действующее лицо так, что, забыв отсутствие правды в самой сущности дела, я поражен глубиной условной правды, и восхищение заставляет умолкнуть мой рассудок.

Вы говорите, милый друг, что в “Евгении Онегине” мои музыкальные узоры лучше канвы, по которой они вышиты. Я же скажу Вам, что если моя музыка к “Евгению Онегину” имеет достоинства теплоты и поэтичности, то это потому, что мое чувство было согрето прелестью сюжета. Вообще мне кажется, что, признавая за текстом Пушкина только красоту стиха, Вы несправедливы. Татьяна - не только провинциальная барышня, влюбившаяся в столичного франта. Она - полная чистой женственной красоты девическая душа, еще не тронутая прикосновением к действительной жизни; это мечтательная натура, ищущая смутно идеала и страстно гоняющаяся за ним. Не видя ничего подходящего к идеалу, она остается неудовлетворенной, но покойной. Но стоило появиться лицу, по внешности отличающемуся от среды пошло-провинциальной, она вообразила, что это - идеал, и страсть охватила ее до самозабвения. Пушкин превосходно, гениально изобразил мощь этой девической любви, и я с самых ранних лет моих всегда бывал потрясен до глубины души глубокою поэтичностью Татьяны после появления Онегина. Итак, если я горел огнем вдохновения, когда писал сцену письма, то зажег этот огонь Пушкин, и откровенно Вам скажу, вовсе не из напускной скромности, а вполне сознательно, что если моя музыка заключает в себе хотя десятую долю той красоты, которая в самом сюжете, то я очень горжусь и доволен этим. В сцене поединка я тоже усматриваю нечто гораздо большее того, что Вы пишете. Разве не глубоко драматична и не трогательна смерть богато одаренного юноши из-за рокового столкновения с требованиями светского взгляда на честь? Разве нет драматического положения в том, что скучающий столичный лев от скуки, от мелочного раздражения, помимо воли, вследствие рокового стечения обстоятельств, отнимает жизнь у юноши, которого он, в сущности, любит! Всё это, если хотите, очень просто, даже обыденно, но простота и обыденность не исключают ни поэзии, ни драмы.