Петр Чайковский - Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Школа, о которой я Вам писал, открыта двадцатого числа молебном, речью батюшки и раздачей, в виде поощрения, книжечек каждому из учеников. Их всего набралось пока двадцать восемь человек. Сегодня я провел всё утро в школе и присутствовал при уроках диакона и священника. Метода их преподавания оставляет желать весьма многого. В особенности меня поразил неистовый гвалт, происходящий во время учения, потому что диакон заставляет учеников громко выкрикивать то, что он тут же задает им выучить. Если бы я был учеником этого диакона в этой школе, я бы убежал от невыносимого шума. Но, будучи совершенно несведущим в педагогии, я воздерживаюсь от критики этой странной методы и рад, что как бы ни учились, а всё-таки учатся. Обращаются с детьми как диакон, так и священник очень мило, с патриархальной простотой и лаской.

Работа моя так быстро подвинулась, что два акта уже почти целиком готовы. Но остается их еще три. Будущий месяц еще проработаю над оперой, а в половине марта уеду на три месяца. Необходимо дать себе большой отдых, необходимо и полечиться в Виши. В одном из следующих концертов Муз[ыкального] общества будут играть моего “Манфреда”. Я очень волнуюсь при мысли о чрезвычайной трудности его.

Дай Вам бог всякого благополучия, дорогой, бесценный друг мой!

Ваш, беспредельно Вам преданный

П. Чайковский.

Belair,

28 января 1886 г.

Дорогой, несравненный друг мой! Пишу Вам только несколько слов, чтобы предупредить Вас, что вчера я послала перевод Вам в Майданово. Простите, ради бога, дорогой мой, что опаздываю с этим, но я в Париж сама не попала, потому что накануне моего отъезда выпал такой снег, что я боялась на железной дороге засесть в снегу, - они ведь здесь не умеют со снегом справляться, и поезда всегда опаздывают. Поэтому мне пришлось обратиться в Париж за переводом, но этот Credit Lyonnais так рассердил меня своими непомерными требованиями, что я выписала перевод из своего банка в Мюнхене. Я говорю своего, потому, что с этим банком я имею постоянно дела, у них всегда есть мои деньги и мои бумаги на хранении. И вот по этим-то причинам перевод опаздывает.

Я не пишу Вам больше ничего, дорогой мой, потому что у меня есть спешное деловое писание, а как только я его кончу, так сейчас напишу Вам еще. Будьте здоровы, дорогой, милый друг мой. Всею душою Ваша

Н. ф.-Мекк.

Москва,

4 февраля 1886 г.

Милый, дорогой друг мой!

Спешу уведомить Вас, что сегодня, заехав по пути на станцию в Клинскую почту, я получил пакет с вложением перевода. Так как ранее этого до меня дошло письмо Ваше, в коем Вы сообщаете, что перевод выслан накануне, то, признаюсь, я несколько беспокоился мыслью о пропаже пакета с переводом. Тем более я был рад получить его.

Как мне трудно в этих случаях ограничиваться простым заявлением, “что я получил и благодарю”! Если бы Вы только вполовину могли знать всю неизмеримость блага, которым я Вам обязан, всё неизмеримое значение той “самостоятельности” и свободы, которое вытекает из моего независимого положения. Ведь жизнь есть непрерывная цепь маленьких дрязг, мелочных столкновений с людским эгоизмом и амбицией, и стоять выше всего этого можно, только будучи самостоятельным и независимым. Как часто мне приходится говорить себе: хорошо, что так, а что если бы этого не было?

Не далее, как в самое последнее время, я имел несколько весьма неприятных столкновений, которые только оттого не привели к ссоре из-за мелочных расчетов и не подействовали на меня убийственно расстраивающим образом, что я мог пренебречь и стать выше нанесенного мне ущерба. Да, были десятки тысяч случаев из моей жизни за последние годы, когда особенно живо чувствовалось, как бесконечно я должен быть благодарным Вам. А между тем, я обыкновенно уведомляю Вас о получении, как будто это что-то должное мне. Нет пределов моей благодарности Вам, дорогая моя!

Будьте здоровы и счастливы!

Ваш П. Чайковский.

Я напишу Вам из Майданова, почему так часто теперь бываю в Москве. Как это утомляет меня!

С. Майданово,

6 февраля 1886 г.

Милый, дорогой друг!

Я написал Вам из Москвы письмецо с извещением, что перевод мною получен; надеюсь, что письмецо это дошло, но на всякий случай еще раз спешу от глубины души поблагодарить Вас!

Сегодня вернулся из Москвы, куда теперь каждую неделю езжу и буду еще несколько раз ездить по случаю еженедельных концертов Рубинштейна. Если б дело было только в том, чтобы слушать этого удивительного пианиста, то, несмотря на неохоту часто покидать свое местожительство, я бы не тяготился поездками; но каждый раз приходится бывать на всевозможных обедах и ужинах, даваемых в честь Антона Григорьевича, а это, по большей части, невыносимо скучно и пагубно влияет на мое здоровье. В последнем концерте Рубинштейн играл виртуозные сочинения, т. е. Гензельта, Тальберга, Листа и т. д. Художественных достоинств во всём этом мало, но исполнение в самом деле удивительное. В предыдущем концерте игрались произведения Шумана, а в следующем - Шопена. Затем будет концерт, посвященный русской музыке, и этим закончится цикл этих, небывалых по громадности программы и трудности ее, концертов. Это придется на масленице. Не успеешь оглянуться, как наступит март, - я предприму свое давно задуманное путешествие, и таким образом мне теперь до самого лета уж не придется серьезно работать. Я и рад этому, ибо живо сознаю необходимость поотдохнуть и полениться немножко, и вместе с тем жаль, что столько времени пропадет для оперы, половину которой, однако же, уже успел написать.

“Манфред” мой пойдет в симфоническом концерте 11 марта. Мне кажется, что это лучшее из всего мною написанного. Как бы я хотел, чтобы Вы услышали эту симфонию!

Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг!

Беспредельно благодарный и преданный Вам

П. Чайковский.

С. Майданово,

14 февраля 1886 г.

Милый, дорогой друг мой!

Я продолжаю кочевать еженедельно из Москвы в Майданово и из Майданова в Москву. Предстоит еще один, последний концерт, в котором между прочим Ант. Рубинштейн будет мои вещи играть, так что невозможно не быть. Да, впрочем, если б только всё ограничивалось концертом, так оно бы, пожалуй, и приятно было ездить в Москву (ибо никогда еще Рубинштейн так превосходно не играл, как на этих исторических концертах), но положительно несносны все эти обеды и ужины, на коих из приличия надо быть и которые на мое здоровье действуют отвратительно. Сегодня я чувствую еще себя несколько лучше, но вчера я был совершенно болен, а расположение духа моего так скверно, как давно не было. Странная вещь! Мне предстоит теперь большое трехмесячное путешествие, необыкновенно интересное; в прежнее время я бы радовался этой перспективе, теперь мне как-то жутко и страшно так далеко и долго ехать, и я не знаю, чего бы я не дал, чтобы можно было спокойно сидеть на месте. Всякая охота к работе в последние дни пропала, не хочется ни читать, ни играть, ни гулять. Хочется плакать. Просто нервы расстроены от поездок в Москву...