Петр Чайковский - Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Вы спрашиваете меня о Галли? Не берусь решить вопроса, может ли глупый человек обладать творческим талантом. Мне кажется впрочем, что скорее да, чем нeт. Но ведь мало обладать талантом, т. е. слепой, неразъясненной силой инстинкта, нужно уметь надлежащим образом направить свой талант. Поэтому я склонен думать, что, в конце концов, талантливый, но глупый человек далеко уйти не может. Галли мне казался более пошлым, чем глупым, но, впрочем, я его недостаточно знаю, чтобы произнести решительное суждение. Но способности в неместь несомненные. Есть ли жилка самобытности, это другой вопрос. Это покажет время. Очень молодые люди всегда склонны к рабскому подражанию. Я склонен думать однако же, что у Галли нет задатков самобытности. Во всяком случае, он обладает значительною чуткостью, и были вещицы его, которые и мне тоже очень нравились. В консерватории есть теперь один очень талантливый молодой человек, Кленовский. По поводу его я уже не раз задавал себе вопрос, который Вы мне предложили, т. е. можно ли быть глупым и в тоже время сильно даровитым. Может быть, этот Кленовский не глупый, а странный человек, и его странность я принимал за глупость. Но только мне он всегда казался глупым, и в то же время я должен признать, что, за исключением Танеева, это самый талантливый из всех известных мне учеников консерватории. У него сильный талант.

Политические известия так же мрачны, как и вчера. Да и погода вторит политике. Вообще грустно, хотя сегодня я уже не так тоскую, как вчера. Я все-таки доволен и рад, что Россия держит себя гордо и достойно.

До свиданья, дорогой, милый, несравненный друг.

Ваш П. Чайковский.

Москва,

19 марта 1878 г.

Сейчас получила Ваше письмо и благодарю Вас от всего сердца, мой дорогой, бесподобный друг, за Вашу искренность и откровенность относительно меня. Эти-то именно свойства я так люблю в Вас, так ставлю высоко, и они внушают мне такое безграничное доверие к Вам, а ведь самое дорогое, что есть для меня в Ваших отношениях, есть именно то, что я верю им, а Вы понимаете, что я менее чем кто-нибудь избалована искренними отношениями.

Теперь объясню Вам, почему я выразила мое желание о перемене формы. Когда я писала мое письмо, я находилась в таком ненормальном, отвлеченном состоянии, что я забывала даже, на какой планете нахожусь, я чувствовала только Вашу музыку и ее творца. В этом состоянии мне было неприятно употреблять слово Вы, это утонченное изобретение... приличий и вежливости, которыми так часто прикрывается ненависть, злоба, обман. В ту минуту для меня было жаль говорить это Вы, но на другой же день, когда я пришла в нормальное состояние, я уже раскаивалась в том, что написала, потому что поняла, что доставила Вам неудобство, и очень боялась, чтобы Вы из баловства ко мне не согласились сделать то, что Вам было бы трудно, и тем более благодарю Вас, мой бесценный друг, что Вы избавляете меня от сознания злоупотребления чужою добротою, и еще более благодарю за то хорошее мнение обо мне, которое Вы выказали Вашею откровенностью. Итак, пусть этот предмет будет похоронен, даже без всякого воспоминания об нем.

Теперь буду говорить по порядку Ваших писем. Нельзя довольно надивиться той тождественности мыслей и желаний, какая существует между нами. В это время я много думала о том, что как было бы хорошо, если бы Вам вздумалось написать скрипичный концерт, и вдруг получаю от Вас письмо, что он уже пишется. И как Вы скоро работаете, милый друг мой: уже первая часть готова.

Одно только меня всегда обескураживает при Ваших новых сочинениях, это то, что их не скоро удается получить. Вообразите, что Ваш вальс для скрипки до сих пор не вышел в печати; я не понимаю, что делает с ними Юргенсон, что так поздно выпускает в свет. Я не допускаю, чтобы Ваша “Франческа” не понравилась в Петербурге. Боже мой, как было бы хорошо, если бы Ваши сочинения на Парижской выставке исполнялись! Я прочла на днях в “Gazette musicale” расписание концертов на выставке. Их будет очень много, и из многих городов приедут оркестры, между ними Рихтер (венский) со своим оркестром. Отчего бы из России не поехать оркестру и исполнять там Ваши сочинения? Я прочла там также некоторые перемены делегатов, и между ними сказано: “Pour la Russie M. Tchaikowski demissionaire est remplace par M. Robert de Thal, consul general, assiste de M. Victor Kazynski - compositeur”[“Представительство от России: подавший в отставку г. Чайковский заменен генеральным консулом г. Робертом де-Талем; его помощник - т. Виктор Кажинский, композитор”.]. (Хорош compositeur!) Из Ваших сочинений я очень люблю скрипичную серенаду, - такая прелесть!

Вы пишете, друг мой, что Ваш брат Анатоль хандрит,.то я думаю, это не имеет опасного характера. Это, вероятно, именно потому, что ему слишком хорошо жить; к тому же он вероятно, как большинство молодых людей, влюблен в кого-нибудь, - ну вот, когда нечего делать, и похандрит немножко, и Вам беспокоиться об этом нечего. Что касается сочинений Некрасова, то, прежде чем сказать о них, я скажу, что и я, так же как Вы, не умею отделять человека от художника, что я очень не люблю литераторов, которые берут на себя роль изобличителей и карателей человеческих пороков, очень не люблю так называемых “друзей народа”, потому что в них всегда сидит какой-нибудь расчет. Если человек любит добро и истину, если его сердцу больно от чужих страданий, то это будет выражаться независимо от происхождения, сословия и положения людей; он будет радоваться этому добру безгранично везде, где он его встретит, он будет страдать чужим страданием также везде, где оно действительно есть. В человеческих натурах вообще я очень не люблю “равнодушных”, как их называет Данте. Я хочу, чтобы люди возмущались злом и восхищались добром, но я еще больше, чем таких, не люблю тех, которые преувеличивают зло и стараются его найти в самом добре. Теперь лично о Некрасове. Я не знала ничего, кроме того, что он больной человек, и все неприятные стороны его сочинений я приписывала этой причине, потому что, конечно, если человек смотрит на все сквозь призму своих собственных страданий, если лет двадцать каждый день собирается умирать, он может сделаться злым и стараться на других сорвать свои терзания. В сочинениях же его я люблю то, что они все имеют реальные сюжеты, а Вы знаете, как я люблю реальную поэзию. Обратите внимание на его “Мороз Красный-нос”. Я не могу без сжимания сердца читать передачи этой тоски, этого глубокого горя о потере любимого человека бедной Дарьи, и как поэтичны при этом ее воспоминания счастливого времени, что за прелесть! Второе, что в нем очень нравится моей Юле, и мне также, это то, что очень хорошо относится к женщинам вообще, а к русским женщинам в особенности. Второе из его сочинений, которое меня также восхищает, это есть именно его “Русские женщины”. Обратите, друг мой, внимание на эти два сочинения, и я надеюсь, что они победят Вас. В “Русских женщинах”, кроме этой высокой, трогательной правды чувств, какая прелесть описаний этой суровой природы, этого безотрадного положения. Прочитавши его, помнишь, каким наказанием это служит, содрогнешься за тех, которые подвергают себя ему. Жаль, что не все они раньше читают Некрасова; мне кажется, что с отменой смертной казни многим представляется, что наказания более не существует.