Петр Чайковский - Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

С большим интересом я читала Ваши выписки из сочинения Jacolliot о религии индусов. Но говорит ли он об ней подробно? Ведь она очень мифологична. Их Вишну, как второе лицо троицы, есть сохранитель земли и для блага ее должен десять раз за время существования мира принимать видимые формы; эти воплощения называются avatar; девять из них уже были, в них он являлся рыбой, черепахой, кабаном, львом (может быть, светским?), Брамой-карликом, Брамой-воином, прекрасным принцем и т. д. В десятый раз он явится, чтобы разрушить мир, в виде лошади (kalki), которая ногою даст un bon coup de pied [хорошего пинка.] земному шару и превратит его в порошок, который, вероятно, послужит хорошим cosmetique дамам du bas etage [плохого вкуса.], - ах нет, виновата, он ведь сам женат, этот бог, il a pour femme la belle [у него в качестве жены прекрасная.] Lakchmi, так что он для нее, вероятно, приготовит этот порошок. Смешные эти сказки!!

Очень, очень благодарю Вас, дорогой мой,за карточку. Вы вышли лучше всех. Такие фотографии делали на Венской выставке в одну секунду. Буду с нетерпением ожидать от Вас известий об известном деле. Концертов нынешним постом очень много, но хороших очень мало. Война начеку. В Петербурге идет подписка на ополчение. Моя дочь Саша в большом беспокойстве, что ее муж попадет в ополчение, потому что он такого плохого здоровья. Все мои петербуржцы ждут с нетерпением пасхи, чтобы приехать сюда. Все здоровы, слава богу; Милочка и в эту минуту по обыкновению возится около меня с двумя Luftballonen [воздушными шарами.] и объясняет, что l'un a eclate et l'autre vole encore [один лопнул, а другой еще летает.].

Погода у нас стоит на 2° выше нуля, без солнца; езда на колесах.

До свидания, мой милый, несравненный друг. Глубоко любящая Вас

Н. ф.-Мекк.

Clarens,

22 марта/3 апреля 1878 г.

Мой пароксизм политической лихорадки начинает несколько проходить. Склонный вообще к некоторому пессимизму, я уже вообразил себе, что Россия накануне войны и сопряженных с нею бедствий. Сегодня мне кажется, что еще есть надежда на лучшее будущее. Во всяком случае, я надеюсь очутиться в России еще до начала военных действий, если суждено им непременно начаться.

Первую часть концерта я уже кончил, т. е. написал ее начисто и сыграл. Я ею доволен, и теперь остается только инструментовать ее. Andante по исполнении его со скрипкой не-удовлетворило меня, и я или подвергну его радикальному исправлению или напишу новое. Финал, если не ошибаюсь, удался так же, как и первая часть.

Весны все нет. Я пишу это письмо рядом с топящимся камином, едва согревающим окоченевшие члены. Солнца мы не-видели уже с незапамятных времен. Мне все кажется, как будто оно осталось в Италии. С наслаждением вспоминаю я две недели, проведенные во Флоренции, где приходилось купаться в теплых лучах весеннего солнца, где в Кашино зеленели деревья и пели птицы. Здесь ненастье так упорно, так продолжительно.. что становится, наконец, грустно. Мне жалко смотреть на нашего мальчика. Он был такой здоровенький, такой розовенький, загорелый в Сан-Ремо и в Италии. Здесь ему приходится сидеть дома. У него хронический насморк, кашель, на лице и руках от холода engeluг'ы [ознобины.]. Я думаю, что у нас в Москве теперь уже весна дает себя чувствовать более ощутительно. Какие Ваши планы на лето, дорогой друг мой? Проведете ли Вы его все в деревне или в конце лета, по обычаю, поедете за границу? Или же, в виду зимней поездки в Италию, из деревни вернетесь сначала в Москву? Только после Вашего последнего письма я вполне понял, что Вам не так-то легко будет уехать зимой надолго из России. Я был, признаться сказать, далек от мысли, что Вы до мелочей входите в администрацию дел своих. И у Вас есть, следовательно, очень значительный элемент прозы в жизни. Полагаю, что для Вас погружение в счеты. Вашей железной дороги так же приятно, как для меня преподавание гармонии в классах консерватории. Что делать! ни власть, ни богатство, ничто не дается без борьбы со своими природными стремлениями.

Я очень задумываюсь теперь насчет будущности брата Модеста. Положение его очень странное, щекотливое и имеет в себе задатки даже трагические. Вот оно в нескольких словах. Два года тому назад он принял на себя труд воспитания своего ученика. Благодаря чудным свойствам этого ребенка и своей любящей натуре он так привязался к нему, что теперь разлука с Колей была бы для него смертным приговором. Между тем, в течение этих двух лет между Модестом и матерью Коли (очень пустой и вздорной дамой) установились самые странные отношения. Они друг другу глубоко антипатичны, и оба должны играть очень тяжелую комедию: она потому, что она не может не дорожить Модестом как полезным человеком для ее сына, он потому, что она мать Коли. Что из этого выйдет? Уйти от них брат не может, ибо любит Колю больше всего на свете. Но жить в одном доме с М-me Конради он тоже не может. Дилемма, из которой не легко выйти. Он все обдумывает, как бы найти исход, часто грустит и теперь, в виду приближающегося свидания с родителями Коли, нередко впадает в очень меланхолическое состояние духа. В конце апреля мне предстоит разлука с ним и с Колей. Много хороших воспоминаний оставит в нас наше житье вместе.

До свиданья, дорогая моя.

Ваш П. Чайковский.

Clarens,

24 марта/5 апреля 1878 г.

Получил сегодня Ваше письмо, милый друг мой, и как всегда прочел его с наслаждением. Отвечу Вам прежде всего на вопрос, касающийся известного дела. Брат Анатолий пишет мне, что, прежде чем дать обстоятельный ответ, он хочет поговорить с сведущими людьми о процедуре развода, и просит меня покамест не начинать решительных действий. На святой неделе мы увидимся с ним в Каменке, и он желал бы приступить к делу, т. е. отнестись к моей жене с вопросом, согласна ли она на развод, уже после обстоятельных переговоров со мной. Я так и сделаю. Вероятнее всего, что Анатолий проездом в Петербург из Каменки остановится в Москве и вступит в личные сношения с моей. женой. Само собой разумеется, что я буду держать Вас au courant [в курсе.] всего, что произойдет по этому поводу. О, как я буду безгранично счастлив, когда эта ненавистная, убийственная цепь спадет с меня!

Юргенсон не виноват в злосчастной судьбе моего скрипичного вальса. В прошлом году, когда я его написал, Фитценгаген обратился ко мне от имени берлинского издателя Leuckardt, чтобы я отдал ему этот вальс и еще виолончельные вариации, причем предложил мне триста марок гонорария. Так как в России спрос на скрипичные и в особенности виолончельные виртуозные пьесы очень невелик, я согласился и поручил Фитценгагену устроить дело. Между тем, Herr Leuckardt потерпел какие-то финансовые неудачи и вследствие их приостановил свою издательскую деятельность. Месяца два тому назад я поручил Котеку сходить к нему и узнать, в каком положении дело. Оказалось, что рукопись моя безмятежно покоится на полке у Leuckardt'a. Так как я ничем не был связан с ним и предложенного гонорария он мне не присылал, то я написал Юргенсону, давно уже просившему у меня эти пьесы, чтоб он их вытребовал из Берлина, а Фитценгагена просил дать знать своему protege, что я отказываюсь от нашего условия. Я имел тем большее основание это сделать, что на вопрос Котека, когда пьесы будут печататься, Leuckardt отвечал: “Не знаю, когда-нибудь”. Таким образом, Юргенсон только теперь приступит к печатанию пьес.