Олег Лекманов - Сергей Есенин. Биография

Мать в своем письме нажимает все больше на денежный вопрос: “Купи мне шаль, / Отцу купи порты…”; “И на душе / С того больней и горше, / Что у отца / Была напрасной мысль, / Чтоб за стихи / Ты денег брал побольше” – на что в “ответном” стихотворении сын реагирует с плохо скрываемым раздражением: “Забудь про деньги ты, / Забудь про все. / Какая гибель?! / Ты ли это, ты ли?” Путаные объяснения лирического героя про мировую революцию, “хладную планету” и отчаявшегося поэта-бойца не могут снять непонимания и отчуждения между сыном и матерью.

После диптиха уже не так неожидан шокирующий поворот материнской темы в стихотворении “Весна”, в котором трогательный образ старушки “в старомодном, ветхом шушуне” замещается “бредовым” сравнением: “А мать – как ведьма с киевской горы”.

В быту контрасты отношений с родными и малой родиной были гораздо резче, чем в стихах. Особенно пристрастен Есенин был к сестре Кате. Г. Бениславская записала одну тираду в ее адрес: ““Ты совсем обо мне не думаешь, не заботишься. Я целый день работал, теперь хочу есть, а ты даже не думала обо мне. Конечно, я сейчас поеду в ресторан. Ты сама меня в кабаки заставляешь ходить. Никакой “политической ориентации” у тебя нет”, – вопил он в неистовом бешенстве” [1456].

“Трудно передать, – свидетельствует та же Бениславская, – сколько нервов было истрепано из-за Катиной “девственности”. <���…> Слишком длинно описывать все разговоры, советы “класть компрессы”, если “чешется” и т. п. К моему ужасу, эти разговоры заводились, для пущего устрашения Кати, в присутствии посторонних людей и ее самой. Иногда хотелось просто побить С. А. за его дикий цинизм…” [1457].

“Ты скажешь: сестра Катька, – незадолго до смерти убеждает Есенин А. Тарасова-Родионова. – К черту! Ты слышишь: к черту! Плевать я хочу на эту дрянь. Сквалыга, каких свет не рожал. <���…> Я прогнал ее с глаз долой и больше и знать о ней не хочу” [1458].

Не раз изменяла Есенину и его “нежность” к родителям, к матери. Узнав, что мать приезжала в Москву к своему внебрачному сыну, поэт пишет отцу с едва ли не деспотической суровостью: “Передай ей, чтоб больше ее нога в Москве не была” [1459]. “Ты думаешь, они меня любят? – жаловался он в разговоре с Тарасовым-Родионовым. – Они меня понимают? Ценят мои стихи? О, да, они ценят и жадно ценят, почем мне платят за строчку. Я для них неожиданная радость: дойная коровенка, которая и себя сама кормит, и ухода не требует, и которую можно доить вовсю. О, если бы ты знал, какая это жадная и тупая пакость – крестьяне. <���…> В деревне, кацо, мне все бы напоминало то, что мне омерзительно опротивело. О, если бы ты только знал, какая это дикая и тупая, чисто звериная гадость, эти крестьяне. Из-за медного семишника они готовы глотки перегрызть друг другу. О, как я же ненавижу эти тупые и жадные жестокие морды. Как прав Ленин, когда он всю эту мразь жадную, мужичью, согнул в бараний рог. Как я люблю за это Ленина и преклоняюсь перед ним” [1460].

Есенинская любовь к кому-либо или к чему-либо почти всегда была чревата оборачиванием в неприязнь, даже ненависть; вот и Катю он (в письме к Бениславской) посылает к е… матери [1461], обеих сестер называет “воровками” [1462], родителей – “жадными” [1463], крестьян – “г…м” [1464], о своих отношениях с родиной говорит: “В России чувствую себя, как в чужой стране” [1465].

На последний смысл: “Я последний поэт деревни…” – еще можно было опереться в стихах, но в жизни эта ставка не срабатывала. Есенин “ездил на чью-то свадьбу” в деревню, вспоминает С. Виноградская, “всех звал с собой, захлебываясь заранее от восторга и удовольствия послушать старинное пение, посмотреть пляску. Павда, вернулся оттуда сердитый, ничего не рассказывал, а когда его спросили по свадьбу, он со злостью отвечал, что больше в деревню не поедет” [1466].

Острее всего, наверное, двойничество Есенина проявлялось в любви и дружбе.

После возвращения из-за границы особенно утомительными стали для него метания между разными женщинами: Дункан – Бениславская – Миклашевская – позже С. Толстая.

Для начала Есенин, вопреки своим прежним договоренностям с Айседорой [1467], отказался воссоединиться с ней в Кисловодске. Более того, он многозначительно известил Дункан, что из ее особняка на Пречистенке, 20, съехал. Многочисленные отчаянные телеграммы Дункан, вроде следующей: “Дарлинг очень грустно без тебя надеюсь скоро приедешь сюда навеки люблю – Изадора” [1468], как правило, Есениным просто игнорировались [1469].

В конце сентября 1923 года Есенин переехал жить к Галине Артуровне Бениславской. Самые разные мемуаристы почти в один голос отмечали жертвенную самоотверженность Бениславской по отношению к Есенину и ее благотворное влияние на поэта. “Период сожительства Есенина с Бениславской – самый трезвый и самый благоприятный в творческом отношении”, – констатировал в своих мемуарах Родион Березов [1470]. “<���Н>аилучшим, если не единственным другом” Есенина назвал Бениславскую Вольф Эрлих [1471].

“Может быть, в мире всё мираж, и мы только кажемся друг другу, – совсем по-чебутыкински писал Есенин Бениславской 20 декабря 1924 года из Батума в Москву [1472]. – Ради бога, не будьте миражем Вы. Это моя последняя ставка, и самая глубокая” [1473]. А вот что рассказывала о себе и Есенине Бениславская: “После заграницы С. А. почувствовал в моем отношении к нему что-то такое, чего не было в отношении друзей: что для меня есть ценности выше моего собственного благополучия. Носился он со мной тогда и представлял меня не иначе как: “Вот познакомьтесь – это большой человек”. Или: “Она – настоящая” и т. п. Поразило его, что мое личное отношение к нему не мешало быть другом; первое я почти всегда умела спрятать, подчинить второму” [1474].

Но, несмотря на всю горячую преданность Бениславской, дружба ее с Есениным продлилась недолго: пройдет не больше полугода после слов о последней ставке – и поэт метнется прочь от “единственного друга”, за новым миражом.

Сначала в поэте был “разбужен зверь”. “Я сам боюсь этого, – признавался он, – не хочу, но знаю, что буду бить. <���…> Смотрите, быть вам битой” [1475]. “Я тогда знала, – рассказывает Бениславская, – что повода не может быть, и потому смеялась, что меня-то не придется бить. Увы, пришлось, и очень скоро. Пришлось не по моей вине…” [1476].

Затем дал о себе знать тот инстинкт противоречия, который всегда сказывался в отношениях Есенина с женщинами. “У Вас всякое ощущение людей притупилось, сосредоточьтесь на этом. Выгоните из себя этого беса”, – призывает его Бениславская в письме от 6 апреля 1924 года [1477]. И что же он отвечает? С одной стороны: “Галя милая! Я очень люблю Вас и очень дорожу Вами. Дорожу Вами очень…”; “Без Вашего участия в моей судьбе было бы очень много плачевного”. С другой стороны: “Не поймите отъезд мой как что-нибудь направленное в сторону друзей от безразличия” – и все же: “Сейчас я решил остаться жить в Питере”. Такова обычная есенинская логика с женщинами: люблю, но должен уехать сейчас, уехать совсем [1478].