Олег Лекманов - Сергей Есенин. Биография

Александр Ширяевец.

Начало 1920-х

Неслучайно то, что именно после смерти Ширяевца начался “пушкинский” период в творчестве Есенина. 6 июня 1924 года, в день рождения Пушкина, он читал стихи у опекушинского памятника на Тверском бульваре. “Его высокий голос, вот-вот готовый оборваться, звенел; слова звучали вызовом:

пронеслось над толпой, как далекий отзвук пушкинских строф” [1567].

Образ и облик Пушкина с большей или меньшей осторожностью и тактом примеряли на себя многие русские поэты-модернисты: от Брюсова и Блока до Мандельштама и Пастернака. Не остался в стороне от этой игры и Есенин.

Более того, Пушкин, юбилей которого праздновался в 1924 году, как раз в этот период особенно много значил для Сергея Есенина. Ведь, как и он, автор “Евгения Онегина” сделался чуть ли не главным символом своего отечества, не будучи слишком популярным за его пределами.

О причудливых формах, которые принимал есенинский культ Пушкина, рассказывает В. Эрлих:

Приходит утром ко мне на Бассейную.

– А знаешь, мне Клюев перстень подарил! Хороший перстень! Очень старинный! Царя Алексея Михайловича!

– А ну, покажи!

Он кладет руки на стол. Крупный, медный перстень надет на большой палец правой руки.

– Так-с! Как у Александра Сергеича?

Есенин тихо краснеет и мычит:

– Ыгы! Только знаешь что? Никому не говори! Они – дурачье! Сами не заметят! А мне приятно [1568].

А вот фрагмент из мемуаров А. Миклашевской: “В день своего рождения вымытый, приведенный в порядок после бессонной ночи Есенин вышел к нам в крылатке и широком цилиндре, какой носил Пушкин <���…> Взял меня под руку, чтобы идти, и тихо спросил: “Это очень смешно? Но мне так хотелось хоть чем-то быть на него похожим!”” [1569]

Сохранились и другие, менее “смешные” свидетельства о пришедшихся на 1924 год попытках Есенина, преодолевая Блока, напрямую протянуть руку Пушкину. Характерную серию вопросов и ответов приводит в своих мемуарах Вольф Эрлих. “Как ты думаешь? Под чьим влиянием я находился, когда писал “Москву кабацкую”? Я сперва и сам не знал, а теперь знаю” [1570]. – “Люди говорят – Блока”. – “Так то люди! А ты?” – “А я скажу – Пушкина”. – “Ай, умница! Вот умница!” [1571]Однако еще яснее на “пушкинизм” поэта указывают многие его стихотворения 1924 года [1572].

В качестве примера процитируем большой отрывок из стихотворения “Годы молодые с забубенной славой…”, написанного в Шереметевской больнице:

Обложка книги С. Есенина “Москва кабацкая” (Л., 1924)

Кажется совершенно очевидным, что есенинское стихотворение воспроизводит и развивает ситуацию пушкинских “Бесов”:

а также следующего фрагмента из “Капитанской дочки”:

Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал:

– Барин, не прикажешь ли воротиться?

– Это зачем?

– Время ненадежно: ветер слегка подымается; вишь, как он сметает порошу.

– Что ж за беда!

– А видишь там что? (Ямщик указал кнутом на восток.)

– Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.

– А вон – вон: это облачко.

Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.

Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены. Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался мне не силен; я понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции и велел ехать скорее.

Сходство ситуаций, описанных в стихотворениях Пушкина и Есенина, в одном случае поддержано сходством рифм. У Пушкина в “Бесах” омонимия: “видно” – “видно”, у Есенина: “обидно” – “видно”. Рифменную пару “видно” – “обидно” дважды находим в пушкинской “Сказке о мертвой царевне и семи богатырях”: “Знать, не будет ей обидно. / Никого меж тем не видно ” и ““Без меня царевна видно / Пробежала”. – “Как обидно !” – / Королевич отвечал”.

Легко можно перечислить и способы, с помощью которых Есенин адаптировал пушкинское стихотворение. Четырехстопный хорей “Бесов” он удлинил на три стопы, поменял тип рифмовки, использовал совершенно невозможные для Пушкина и пушкинского времени рифмы (например, “хлопья” – “сугроб я”) и свои фирменные вкрапления “простонародной” лексики (“лошажьим”, “заместо”), а главное – преобразил почти аллегорическое приключение пушкинского лирического героя [1573]в автобиографический репортаж.

“Он не читал его, он хрипел, рвался изо всех сил с больничной койки, к которой он был словно пригвожден, и бил жесткую кровать забинтованной рукой, – вспоминает С. Виноградская чтение Есениным своего стихотворения в Кремлевской больнице. – Перед нами был не поэт, читающий стихи, а человек, который рассказывал жуткую правду своей жизни, который кричал о своих муках. Ошеломленные, подавленные, мы слушали его хрип, скрежет зубов, неистовые удары рукой по кровати и боялись взглянуть в эти некогда синие, теперь поблекшие и промокшие глаза. Он кончил, в изнеможении опустился на подушки, провел рукой по лицу, по волосам и сказал: “Это стихотворение маленькое, нестоющее оно”” [1574].