Олег Лекманов - Сергей Есенин. Биография

А о том, как поэт относился к белым, можно судить по легендарному эпизоду с официантом. Эту историю Есенин каждый раз рассказывал по-разному. Вот как передает есенинские слова Л. Повицкий:

Мы сидели в берлинском ресторане. Прислуживали мужчины. Почти все они были русские, с явно офицерской выправкой. Один из них подошел к нам.

– Вы Есенин? – обратился он ко мне. – Мне сказали, что это вы. Как я рад вас видеть! Как мне хочется по душе поговорить с вами! Вы ведь бежали из этого большевистского пекла, не выдержали? А мы, русские дворяне, бывшие русские офицеры, служим здесь лакеями. Вот наша жизнь, вот до чего довели нас большевики.

Я нежно поглядел на него и ответил:

– Ах, какая грусть! Плакать надо… Но знаете что, дворянин! Подайте мне, мужику, ростбиф по-английски, да смотрите, чтоб кровь сочилась!

Офицер позеленел от злости, отошел и угрожающе посмотрел в нашу сторону. Я видел, как он шептался с двумя рослыми официантами. Я понял, что он собирается взять меня в работу. Я взял Дункан под руку и медленно прошел мимо них к выходу. Он не успел или не посмел меня тронуть [1355].

Воронскому Есенин рассказывал эту историю в измененном виде: число оскорбленных увеличивается (он “в Париже стал издеваться над врангелевцами и деникинцами, в отставке ставшими ресторанными “шестерками”” [1356]), и ему не удается уйти от расправы (“его избили русские белогвардейцы” [1357]).

Из разговора, записанного Эрлихом, напротив, следует, что Есенин никого персонально не оскорблял и пострадал за убеждения:

– Было это, мой друг, в Париже, в ресторане русском. С чего началось, неизвестно. На этот счет, впрочем, разные варианты имеются, но который из них верней, ей-богу, не помню! Факт тот, что я вскочил на стол и начал петь “Интернационал”. Вот и все.

– Хорошо. Ну, а как насчет того, что ты будто бы сказал официанту из офицеров, что, мол, вот ты, сукин сын, дворянин, а мне, мужику, служишь и на чай ждешь?

– Вот как? Не думаю, чтобы я говорил это. Во всяком случае домой я пришел довольно быстро и без одной туфли [1358].

Одно в разных вариантах этой истории оставалось неизменным – враждебность и презрение к соотечественникам. Так открытый людям, общительный Есенин, душа любой компании, за границей превратился в мизантропа: “все и всё ему надоели” [1359].

А друзья? Вечером 17 мая в Луна-парке Крандиевская-Толстая увидела символическую сцену: “Есенин паясничал перед оптическим зеркалом вместе с Кусиковым. Зеркало то раздувало человека наподобие шара, то вытягивало унылым червем” [1360]. Вот так же и берлинские отношения с Кусиковым – выглядят “паясничаньем”, искажающей пародией на московскую дружбу с Мариенгофом. Кусиков, ставший в Берлине есенинской “тенью” [1361], слишком явно самоутверждался за счет своего гораздо более знаменитого друга и тем вызывал у него все большее и большее раздражение. “Друг мой! – делится он этим раздражением в письме к Сахарову. – Если тебя обо мне кто-нибудь спросит, передай, что я утонул в сортире с надписью на стенке:

Есть много разных вкусов и вкусиков

………………………………………….

Остальное пусть докончат Давид Самойлович и Сережа (Айзенштат и Головачев. – О. Л., М. С.). Они это хорошо помнят” [1362].

Поистине: чтобы Есенин начал цитировать строки своего литературного противника В. Маяковского (окончание строки: “Пусть одному нравлюсь / я, а другому Кусиков”), – он должен был порядком устать от своего берлинского “адъютанта” [1363].

От кого же поэт устал больше всего? Конечно от Айседоры Дункан. Наблюдая за тем, как Есенин реагировал на поведение жены во время обеда 17 мая, Горький прочитал в его жестах и выражении лица (“морщился”, “встряхнул головой”, “резко отвернулся”) раздражение, доходящее до физической муки.

Для такой реакции у поэта были все основания. За границей “чудовищный союз” [1364]поэта и танцовщицы стал чудовищным вдвойне, поскольку вдвое возросла ее власть над супругом – вырванным из привычных связей, не имеющим своих средств, не знающим иностранных языков.

Новой своей властью Дункан пользовалась вполне деспотически. Л. Кинел, несколько месяцев переводившая все разговоры супругов друг с другом, высказывается по этому поводу достаточно осторожно: “Любовь Айседоры, нежная и добрая, тоже несколько подавляла и утомляла его. Она вызывала дополнительную скованность и напряжение у впечатлительного, чувственного поэта” [1365]. Если же называть вещи своими именами, то эта любовь душила его, доводила то до апатии, то до истерики.

В. Чернявский пересказывает одну из есенинских историй о европейском путешествии:

Безграничные безумства Дункан, ревнивой и требовательной, не отпускавшей от себя Сергея ни на минуту, утомили его <���…>

…Из моментов этой эпопеи мне ярко запомнился один. Есенин и Дункан в Берлине. Айседора задумывает большую поездку по Греции, выписывает учениц своей школы, находившейся в это время, кажется, в Брюсселе. Те приезжают – веселой большой компанией – с места до места в автомобилях. Наутро – завтрак. За столом Сергей пытается поговорить с одной из хорошеньких учениц: легонький флирт. Айседора, заметив это, встает, вся красная, и объявляет повелительно: “В Афины не едем. Все – в автомобили, едете назад”. Так Сергей и не побывал в Греции [1366].

Независимо от того, что это – воспоминание о реальном происшествии или очередная есенинская мистификация, – рассказ, услышанный Чернявским, в полной мере передает дункановскую “трагическую алчность последнего чувства” [1367], всегда чреватого тиранией. Во всяком случае, нет причин сомневаться в достоверности другого, венецианского, эпизода, свидетелем и участником которого была Л. Кинел:

Это случилось знойным июльским днем, после обеда. В номере гостиницы было жарко и душно. Есенин объявил, что он пойдет погулять. Айседора попросила подождать, пока она переоденется.

– Но я иду один, – сказал Есенин.

Айседора странно на него посмотрела, и я была удивлена, услышав, как она довольно твердо сказала:

– Нет, возьми с собой Жанну (служанку. – О. Л., М. С.) или мисс Кинел.

У Есенина взгляд сделался сердитым.

– Я иду один. Мне хочется побыть одному. Мне просто хочется побродить в одиночестве. <���…>

…Я, забыв роль секретаря, повернулась к Айседоре и, переводя его слова, добавила:

– О, Айседора, пожалуйста, отпустите его. Должно быть, так ужасно находиться в одной клетке с нами, тремя женщинами. Всем хочется иногда побыть в одиночестве.

Айседора повернула ко мне лицо, полное волнения:

– Я не пущу его одного. Вы не понимаете. Вы не знаете его. Он может сбежать. <���…> И потом женщины…

– Ах, Айседора! Ему надоели женщины. Ему просто хочется побыть одному, просто побродить. И как он может убежать? У него нет денег, он в пижаме, он не знает итальянского.