Александр Новиков - Записки уголовного барда

В обеденный перерыв сижу взаперти за миской баланды. Входит молодой парень в штатском. Закрывает за собой дверь, тихо говорит:

– Я тоже из опергруппы, но это не важно. У нас есть общие знакомые, вчера встречался кое с кем из них. Дома у тебя был обыск. Остальное – более-менее. Жену никто не арестует.

Кладет на стол сигареты и фотографии.

– Это просили тебе передать.

– Кто?

– Неважно.

Говорим еще несколько минут. О Богдашове нет никаких сведений. Если будет возможность, зайдет завтра. Из разговора узнаю, что по моему «делу» создана большая группа. Работает в Свердловске, Москве и Уфе. В группу входит наружка, прослушка, провокаторы, подсадные и прочие. Задача – любой ценой собрать материал большой и громкий. Находится на контроле высшего руководства МВД и идеологического отдела ЦК КПСС.

Парень уходит. Ситуация понятна.

Поздним вечером рассказываю обо всем сокамернику.

– Как ты думаешь, зачем он приходил?

– Да это засланный! Не вздумай ничего от него брать и не верь ни одному слову. Ничего через него не передавай.

Пермяков горячится, убеждает в ментовском коварстве, приводит примеры. Засыпаю все-таки при своем мнении. Считаю парня порядочным, не желающим брать общий грех на душу.

– Может, все-таки попробовать через него маляву домой передать?

– Ты что? Только через меня!

– Давай, ты по своей линии, он – по своей.

– А как ты узнаешь, через кого дошла? Головой думаешь? Тебе мент предлагает, и ты согласен. А я предлагаю – ты не хочешь.

– Ладно, напишу.

– Не сейчас. Утром перед проверкой напишешь. Ночью может быть шмон.

Встаю рано. Беру тетрадь, отворачиваюсь спиной к двери. Мелко, на узенькой полоске вывожу приветствие. Успокаиваю, как могу. Вру, что все не так страшно, что все обойдется. Еще какие-то житейские мелочи, ласковые слова… Полоска кончилась. Сворачиваю в тонкую трубочку – получается что-то вроде спички.

– Заклей в полиэтилен, – сонно советует Пермяков, – я чужие малявы не читаю.

Заворачиваю в клочок от полиэтиленового мешка, оплавляю края спичкой, протягиваю ему.

– Отдашь перед самым уходом, мало ли чего… Чтоб мне крайним не быть.

Голос коридорного за дверью:

– Новиков, готовься, на выход!..

Привычно собираюсь. Сую в рукопожатии записку. Лязгают ключи, взвизгивает дверь.

– Новиков, на коридор! Руки за спину.

Целый день допрос. Трудный, настырный. Шантаж, угрозы, полив грязью. В отношении моих знакомых то же самое.

– Они тебя уже давно сдали! Раскололись, а ты их выгораживаешь. Расскажи, и нет смысла тебя держать – пойдешь под расписку. Будешь упорствовать – пеняй на себя. Будете все сидеть на одной лавке!

Весь день в этом духе. В минуты самых сладких обещаний вспоминаю безымянного полковника и выполняю его напутствие. Про себя же все чаще думаю: скорей бы уже в тюрьму. Там хоть все понятно будет.

Допрос заканчивается затемно. Прямо из кабинета ведут в «воронок». Один наручник защелкнут на моей руке, другой – на руке конвойного. Еще один идет спереди, держась за кобуру.

«Воронок» совсем пустой, но почему-то опять заталкивают в стакан. Руки застегивают за спиной.

– Начальник, сними браслеты, все равно в клетке сижу.

– Не положено.

– Я что, особо опасный?

– Говорят, хуже! А-га-га-га!…

На следующий день Ралдугин вне себя. Орет, стучит кулаками по столу. Понимаю, что дело идет к развязке. Жду не столько обеда и передышки, сколько вчерашнего парня. Но он больше не появляется. Над шлюмкой казенного обеда терзаюсь в догадках: кто это был? зачем? можно ли было верить? почему исчез?

После трапезы – снова на допрос. Пришел какой-то хмырь в кожаном плаще и кожаной шляпе. Ралдугин знакомит: «Онищенко Олег Андреевич. Это будет ваш следователь».

Теперь допрашивают хором. Онищенко – добрый, пишет. Остальные – злые, орут и грозят. Особо усердствует кривоносый Шистеров. Он ростом самый маленький, потому изо всех сил старается казаться самым злющим. Но человек он не злой. Актер – никудышный. А потому выходит больше смешно. Разговоры о песнях закончились. Теперь только об аппаратуре. В дымном воздухе кабинета эхом летает слово «хищение».

Вечером еду в «воронке», до треска набитом разношерстным людом. Это собранные по районным судам. Кто-то уже осужден, кому-то предстоит ехать завтра. Прямой рейс в тюрьму. Персонального транспорта для меня не нашлось, а потому по чьему-то приказу заскочили за мной и, делая крюк, следуют в ИВС. Еду не в общей «хате», а как всегда в отдельной клетке с застегнутыми за спиной руками. Все жилое пространство – полметра на полметра, потому ноги втискиваются только по диагонали. Машину болтает из стороны в сторону. Бьюсь о стены плечами, иногда лбом и затылком. Ничего не поделаешь – инструкция. Прямо над головой маленькая решетка. В нее периодически по очереди заглядывают конвойные – «хоть посмотреть на Новикова».

В дежурке – обыск догола. Опять грохочущий бачками, дымный, вонючий коридор с осклизлым полом. Иду в сопровождении коридорного старшины с нехорошим предчувствием. Навстречу ведут арестованных.

– Новиков, стой!

Останавливаюсь. Сопровождающий орет на группу:

– Стоять! Лицом к стене! Глаза вниз! Не смотреть по сторонам!..

Группа распластывается по борту.

– Новиков, пошли.

Прохожу мимо. Все косятся исподлобья. Кто-то из них шепчет:

– Здорово, Санек… У тебя хата стремная, имей в виду.

– Молчать! Сейчас покажу «нестремную»!

– Санек, слышь, хата – кумовская… – снова шепчет стоящий у стены.

– Понял, – бросаю на ходу.

Подходим к моему жилищу. Коридорный распахивает дверь – влетаю пулей. В камере пусто.

– А где этот?

Старшина вглядывается в дальний конец коридора, озирается назад и лениво бросает:

– Увезли, наверное…

– Что, больше не вернется?

Он медленно затворяет дверь и произносит в щель:

– А зачем ему? Он свое дело сделал.

Ни грохота двери, ни лязга ключей я уже не слышал. Это был урок. Хороший урок.

Ночь напролет лежу на спине с закинутыми за голову руками. Мысли вертятся бешеной каруселью.

«…Эта тварь придет ко мне домой. Записка написана моим почерком. Ему поверят. Расскажет кучу небылиц. Попросит ответ. Дома ни о чем не подозревают. Вотрется в доверие к друзьям. Эх, тварь, тварь…»

На допрос еду с желанием бросить в лицо Ралдугину свидетельства его топорной работы. Изменить ничего не удастся, но хотя бы в качестве облегчения. Посреди его очередной тирады вставляю:

– Вы говорите и агитируете теми же словами, что и подсаженный ко мне тихарь Пермяков. Грубо вы работаете – он мне уже надоел, дайте другого.

Ралдугина передергивает, на миг отводит взгляд, старается не подать вида. Но чувствую – попал.