Сюзанна Кэхалан - Разум в огне. Месяц моего безумия

– Это ваша дочь? – спросила она, показывая на мою палату.

– Да.

– Не нравится мне, что они с ней делают, – прошептала она. – Я не могу говорить, потому что за нами следят.

Было в ее поведении что-то странное, и отец покраснел, смущенный разговором. Но все же он выслушал ее – главным образом потому, что ее увещевания подтверждали мой параноидальный бред. Естественно, его беспокоило то, что происходило на этаже в его отсутствие, хотя в глубине души он понимал, что я нахожусь в одной из лучших больниц в мире и все его страхи, скорее всего, надуманны.

– Вот, – сказала женщина, протянув отцу смятую бумажку с нацарапанными на ней неразборчивыми цифрами. – Позвоните мне, и я все объясню.

Отец вежливо убрал бумажку в карман, но, разумеется, перезванивать не стал. Толкнув дверь в мою новую палату, он нечаянно ударил охранника, который сидел, приперев дверь стулом.

В новой палате было удивительно спокойно – ряд окон выходил на Ист-Ривер и магистраль ФДР [12]. Баржи бесшумно скользили вниз по реке. Отец был доволен, что меня перевели: ему казалось, что палата интенсивного наблюдения с ее мониторами, медсестринским постом и постоянным шумом от трех других пациенток усиливала мое беспокойство.

Проснувшись и увидев его, я улыбнулась. Впервые с той ужасной ночи у него дома (накануне поступления в больницу) я поприветствовала его дружелюбно. Его обрадовало мое изменившееся настроение, и он предложил прогуляться по этажу, чтобы я могла размять ноги.

Хотя я сразу согласилась, прогулка далась мне нелегко. Я еле шевелилась, как старуха: с трудом сдвинулась к краю кровати и свесила ноги. Отец надел мне чистые темно-зеленые носки с нескользящей подошвой и помог слезть. Он заметил, что на голове у меня уже нет электродов, но оказалось, что я сама их сорвала во время очередной ночной попытки к бегству и медсестры просто не успели снова их прикрепить.

Даже ходить мне теперь было непросто. Отец всегда ходил быстро (когда мы с Джеймсом были маленькие, он часто уходил далеко вперед на многолюдных улицах), но сейчас старался держаться рядом и направлять меня. Я выставляла вперед сначала одну ногу, потом другую, и неуклюже приземлялась на стопы, будто заново училась ходить. Увидев, как медленно я двигаюсь, отец не смог больше сохранять оптимистичный настрой. Но когда мы вернулись в палату, он вспомнил пословицу, которая помогла мне сосредоточиться на позитивном.

– Если тебе легко, что это значит? – спросил он.

Я молча взглянула на него.

– Значит, ты летишь в пропасть, – с вымученной бодростью проговорил он, наклоняя руку и показывая склон горы. – А если тебе трудно?

Еще один непонимающий взгляд.

– Значит, поднимаешься в гору.

Мое физическое состояние ухудшалось, но симптомы психоза ослабевали, и врачи наконец смогли провести новые исследования. Моя болезнь, чем бы она ни была, накатывала волнами – каждую минуту, каждый час мне становилось то лучше, то хуже. И все же персонал больницы воспользовался кажущимся улучшением, и мне провели поясничный прокол – процедуру, более известную как люмбальная пункция, в ходе которой производится забор прозрачной, как морская вода, спинномозговой жидкости, омывающей спинной мозг в позвоночном столбе.

Прежде этот анализ проводить было слишком опасно, так как во время люмбальной пункции пациент должен лежать совершенно неподвижно, не оказывая сопротивления. Внезапное движение чревато ужасными последствиями, вплоть до паралича и даже смерти.

Хотя папа понимал, что провести эту процедуру необходимо, мысль о ней приводила их с мамой в ужас. В раннем детстве у Джеймса поднялась критически высокая температура, и понадобилась люмбальная пункция, чтобы исключить менингит. Родители на всю жизнь запомнили, как он пронзительно кричал от боли.

27 марта, на пятый день пребывания в больнице, я во второй раз позволила отцу зайти в свою палату. Теперь я почти все время смотрела в пустоту, не проявляя эмоций; на смену возбуждению пришла полная пассивность. Но даже в этом заторможенном состоянии я периодически находила в себе силы взмолиться о помощи. В редкие моменты ясности (которые, как и весь этот период, стерлись из моей памяти или предстают в виде туманных воспоминаний) отцу казалось, будто к нему взывает какая-то первобытная часть меня. В те минуты я повторяла: «Я здесь умираю. Это место убивает меня. Пожалуйста, заберите меня отсюда». Эти мольбы причиняли отцу сильнейшую боль. Он отчаянно хотел вызволить меня из этой жуткой ситуации, но мы не могли уйти: у нас не было выбора.

Тем временем мама, которая навестила меня утром, но потом была вынуждена вернуться на работу в нижний Манхэттен, тревожилась обо мне на расстоянии, периодически связываясь с отцом, чтобы узнать новости о процедуре. Она скрывала свое отчаяние от коллег, загрузив себя огромным количеством дел, но в мыслях то и дело возвращалась ко мне. Она безуспешно пыталась сконцентрироваться на работе, все время повторяя, что не должна чувствовать себя виноватой, что отец за мной присмотрит.

Наконец вошел молодой санитар, чтобы забрать меня на процедуру. Он спокойно помог мне слезть с кровати и сесть в кресло на колесиках, а потом позвал отца, чтобы тот следовал за нами. Мы втиснулись в набитый лифт, и санитар попытался разговорить папу.

– Вы родственники? – спросил он.

– Это моя дочь.

– У нее эпилепсия?

Отец вздрогнул.

– Нет.

– О… Я почему спросил – я сам эпилептик, – извиняющимся тоном проговорил санитар.

Он повез меня от одного лифта к другому по огромному холлу размером со стадион, и наконец мы очутились в приемной, где стояли еще пять каталок с пациентами. К каждой был приставлен санитар. Отец встал передо мной, загородив мне вид, чтобы я не сравнивала себя с остальными. «Она не такая, как они», – повторял он про себя раз за разом, пока наконец сестра не вызвала меня без сопровождающих. Отец понимал, что это всего лишь люмбальная пункция, но в голове невольно прокручивались другие, более зловещие сценарии. Такое уж это было место.

Со дня моего поступления в больницу прошла почти неделя, но времени тут словно не существовало. Стивен сравнивал здешнюю атмосферу с Атлантик-Сити – только вместо игровых автоматов в больнице сигналили мониторы кровяного давления, а вместо жалких больных игроков были жалкие больные пациенты. Как и в казино, тут не было часов и календарей. Это была стабильная статичная среда; время отмерялось лишь постоянной активностью медсестер и врачей.

Судя по рассказам родных, я привязалась к двоим из медицинского персонала: медбрату Эдварду и сестре Аделине. Эдвард, здоровяк с дружелюбной улыбкой, был единственным медбратом на этаже, и из-за этого его часто принимали за врача. Он относился к этому спокойно и всегда был необычайно весел. Мы с ним перешучивались по поводу «Янкиз» и «Нью-Йорк пост» (это была его любимая газета). А вот сестра Аделина, филиппинка средних лет, была совсем другого поля ягода – суровый, честный профессионал, она оказывала на нас здоровое дисциплинирующее воздействие. В ее присутствии я успокаивалась.