Эдуард Глиссан - Мемуары мессира Д'артаньяна. Том 1

Хотя Сенмар принял столь позорные меры, способные лишь погубить его в сознании Его Величества, он не преминул оживить к нему свои ухаживания, явно находившиеся на точке угасания. Король вновь воспылал дружбой к нему, а так как он знал, что у Его Величества легко зарождались подозрения из-за безделицы, он нагнал на него страх непомерной властью, оказавшейся в руках Его Преосвященства. Он сказал ему, что тот стал господином на море через Адмиралтейство, расположенное им в его же доме, и на суше он не менее могуществен; его родственник, Маршал де Брезе, может, когда только захочет, овладеть Каталонией, что тот отдал ему в Вице-Королевство; армия, стоявшая в настоящее время под Перпиньяном, подчинялась настолько же полно Маршалу де ла Мейере, как казалось, еще и другому господину, а те, кто командовали во Фландрии, тоже были мужьями его племянниц, так же, как большинство Наместников провинций были еще и людьми, всецело ему преданными; так что теперь, можно сказать, лишь от него зависит, не завладеть ли ему и короной.

Ничего и не требовалось больше, чтобы встревожить Короля; итак, с этого самого дня он обращался к Министру с самой злобной физиономией, какую только можно себе вообразить; Его Преосвященство был тем более изумлен этим обстоятельством, что знал, как далек был Его Величество от той [149] скрытности, что видишь обычно при всех Дворах. В последующие дни ситуация еще ухудшилась, и Сенмар, видя, как обеспокоен Министр, передал ему через третьих лиц, что если тот вовремя не позаботится о своей безопасности, с ним может приключиться нечто пострашнее, чем об этом можно было бы сказать.

Кардинал всегда казался тверд при самых досадных событиях, происходивших в течение его министерства. Во времена взятия Корби его враги распустили слух, что люди из народа обвиняли его во всех беспорядках Государства, и стоит ему показаться на публике, как они принесут его в жертву их недовольству; он столь мало испугался этих угроз, что выехал совершенно один в карете и прогулялся в ней по всему Парижу. Если он был столь дерзок в тот раз, то, наверное, потому, что знал, насколько эти слухи были ложны, и что народ нередко угрожает людям в их отсутствии, тогда как он трепещет, оказавшись с ними лицом к лицу. Как бы там ни было, Министр, оценив, что ситуация совсем не та при этой встрече, где он имел дело с фаворитом, не только обнаглевшим от своего положения, но еще и способным предпринять все, что угодно, против него, громко обвинявшим его одного в противодействии своей любви и своему тщеславию, притворился еще более больным, чем он был в Нарбоне. Под этим предлогом он испросил разрешения Короля туда вернуться, Его Величество ему это позволил, и вместо того, чтобы там остановиться, он проехал вплоть до Тараскона, где, наконец, почувствовал себя в большей безопасности. Он даже решился удалиться подальше, следуя сведениям, доходившим до него от Двора, где у него еще имелось несколько друзей.

Месье де Ту, Государственный Советник, кому Сенмар сказал но секрету, как своему лучшему другу, зачем Фонтрай отправился в Испанию, заметил ему, что он немного слишком торопится; сам лично он посоветовал бы ему теперь, когда тот устроил травлю на своего врага, удовлетвориться этим [150] триумфом, не упорствовать в предприятии, что сделает его преступником в глазах Его Величества, если он когда-либо о нем узнает; он должен бы, как можно скорее, отозвать Фонтрая и послать ему приказ найти предлог разорвать все, что он там затеял. Сенмар ответил ему, что дела уже слишком далеко зашли, и нельзя поступить таким образом; Испанцы именно те люди, что способны злоупотребить его секретом в случае, если они увидят, как над ними всего лишь посмеялись. Он даже воспользовался этой поговоркой — когда вино налито, его надо выпить.

Едва Кардинал прибыл в Тараскон, как его друзья повторили ему, что Сенмар по-прежнему продолжает губить его в сознании Его Величества; они вместе постоянно его высмеивают, и если такое продлится, они просто не знают, чем все это кончится. В самом деле, уже громко требовали заставить его отдать отчет во всех налогах, поднятых при его Министерстве, его даже открыто обвиняли в присваивании части их в свою пользу. Кстати об этом, громко растрезвонили о его затратах на замки Ришелье, Рюэй и на Кардинальский Дворец; и говорили даже, что Его Величество не должен бы быть ему особенно обязан за принесение этого Дворца в дар по его Завещанию, потому что это было скорее возмещение, нежели дар.

Кардинал был встревожен этими новостями. Он рассматривал их, как предвестья какой-то опалы, что в его случае могла быть только грандиознейшей, потому что, когда падают Министры, то это всегда с очень большой высоты. Так как враги были сильны во Фландрии, и Граф де Аркур и Маршал де Граммон, командовавшие там каждый армией, отделенной одна от другой, постоянно находились в обороне, он попросил этого последнего сделать какой-нибудь ложный маневр, из которого он не смог бы выпутаться иначе, как позорным бегством. Он не посмел попросить об этом и другого, потому что забота о его репутации, поднятой им на самую высокую ступень бесконечным числом великих [151] поступков, трогала его гораздо ближе, чем желание, какое он мог бы иметь, угодить министру. Маршал, кому приходилось улаживать столько разнообразных вещей, оказался не таким разборчивым, он пошел на тот шаг, какой Его Преосвященство пожелал, чтобы он сделал, и враги набросились на него в тот же момент, он же столь резво принялся спасаться, что день этот был назван днем шпор.

Как только Король был извещен об этом событии, он утратил всякое желание смеяться вместе с Сенмаром. Он пожалел об удалении Кардинала, чьи советы были ему абсолютно необходимы в обстоятельствах, вроде этих. Он посылал к нему гонцов за гонцами, чтобы заставить его вернуться, требуя от него содействовать безопасности границы, что вскоре рискует подвергнуться свирепости Испанцев теперь, когда они не найдут больше армии на своем пути. Кардинал, обрадованный столь добрым успехом своих предначертаний, не поехал ни с прибытием первого гонца, ни даже второго. Он желал, чтобы болезнь сделалась еще более нестерпимой, прежде чем принести от нее исцеление. Он позволил врагам частично сделать все то, что в обычае делать, когда одерживают большую победу. Король, находившийся более, чем в двухстах лье от него, и все еще полагавшийся на него во многих вещах, оказался еще более неспособным навести порядок; он послал новых гонцов, чтобы приказать ему поспешить с отъездом. Тот торопился не более, чем раньше, и, продолжая разыгрывать больного, велел сказать Королю, что он пребывает в жалком состоянии, и ему просто невозможно подчиниться ему, не подвергаясь опасности умереть по дороге. Он мог легко заставить поверить во все, что ему угодно было сказать о своей болезни, потому что горе, посетившее его с некоторых пор, сильно его изменило; кроме того, по правде сказать, у него был геморрой, уже какое-то время доставлявший ему большие страдания.