Алекс Данчев - Сезанн. Жизнь

Несмотря на весь фатализм и преувеличения, это письмо – свидетельство вдумчивого самоосмысления. Прежде всего это свидетельство ясного представления о том, каково общественное мнение. В некотором смысле Сезанн и правда был ни жив, ни мертв, как охотник Гракх в рассказе Кафки: «…никто обо мне не знает, а знал бы кто обо мне, так не знал бы места, где я нахожусь, а знал бы место, где я нахожусь, так не знал бы, как удержать меня там, не знал бы, как мне помочь» {857}. Именно в тот момент критик Андре Меллерио (который вскоре появится на картине «Посвящение Сезанну») написал: «Сезанн подобен вымышленному персонажу. Он жив, а говорят о нем как о покойном». Будто бы в подтверждение его слов в престижном литературном журнале «Меркюр де Франс» была напечатана анкета под названием «Современные тенденции в изобразительном искусстве», состоявшая из нескольких вопросов, обращенных к большой группе художников того времени:

Считаете ли вы, что сегодня искусство развивается в новом направлении?

Закончена ли эпоха импрессионизма? Может ли он возродиться?

Уистлер, Гоген, Фантен-Латур… Каково влияние этих покойных художников? Каково их наследие?

Как вы оцениваете Сезанна?

Считаете ли вы, что художник должен черпать все из природы, или же он просто должен пользоваться ею как средством художественного выражения того, что есть у него внутри? {858}

На вопрос о Сезанне были получены самые разнообразные ответы. «Сезанн? Почему Сезанн?» (Пие). «Сезанн? Чудесный плод, оставляющий неприятный привкус во рту» (Бенар). «Про картины Сезанна и сказать нечего. Это мазня пьяного золотаря» (Бине). «Что я думаю о Сезанне? Что могут язычники и еретики думать о догмате, в котором они ничего не смыслят?» (Моно). «Меня пленяет несомненная искренность Сезанна; меня удивляет его неумелость» (Амм). «Сезанн – это большой живописец, которому не хватает школы. Его картины написаны рукой гения, грубого и вульгарного» (де Ла Кентини). «Рисуя фрукт и область вокруг него, Сезанн способен использовать тысячи правильных тонов, валёров и цветов, он мастерски ими манипулирует. При этом, как сказал мне один приятель, „обнаженную натуру Сезанн видит словно в кривом зеркале“» (Увре). «Он величайший мастер, которому художники-единомышленники поклоняются, словно Творцу» (Ларошфуко). «Сезанн – гений в плане новаторства и значительности своего вклада в искусство. Он – из тех, кто определяет развитие искусства» (Камуан). «Натюрморт Сезанна… столь же прекрасен, как „Мона Лиза“ или двухсотметровый „Рай“ кисти Тинторетто» (Синьяк) {859}. Яркий ответ Прине вобрал в себя все вышесказанное:

Сезанн – пример художника-борца, но речь идет не о той борьбе, что ведет он сам, а о баталиях, которые разворачиваются вокруг него между художниками, критиками и торговцами. Для молодежи он бог, для старшего поколения – дьявол; могучая личность, которая властвует наперекор собственному желанию, сокрушая окружающих подобно тому, как камень сокрушает статую. Его лучшие работы полны изъянов, худшие (а они отвратительны) никого не оставят безразличным. Размах форм и яркость цветов впечатляют, даже в тех вовсе не редких случаях, когда они представляются варварскими; если ему удается ухватить проблеск красоты, красота эта подлинная, но она непостоянна и то и дело превращается в грубость. Тем не менее это настоящее искусство, которое остается таковым при всей своей неуклюжести. Для одних это и есть главное, для других это значит много, но им также важны вкус и мера; для остальных это вообще ничего не значит.

Сезанн – самый удивительный пример сочетания таланта, темперамента и наметанного глаза с неумелой рукой, которую ведет лишь инстинктивное понимание. Секрет его популярности среди молодежи в том, что они придают значение одному лишь таланту; опытные же художники слишком гордятся своим техническим мастерством, чтобы восхищаться Сезанном или хотя бы его понимать. После него останутся несколько чудесных пейзажей, пара портретов и россыпь очень красивых яблок {860}.

Результаты опроса широко обсуждались. Морис Дени и Поль Серюзье при каждой встрече поднимали бокалы за «пьяного золотаря» {861}. Сам Сезанн, скорее всего, прочел ответы, поскольку часть из них была напечатана в местной газете «Мемориаль д’Экс» вместе с поздравлением земляку, «о котором в Эксе слишком мало знают и которого так часто недооценивают». Сезанн хранил молчание. Год спустя в постскриптуме последнего письма к сыну он в каком-то смысле подвел итог: «По-моему, молодые художники гораздо разумнее старых, которые видят во мне только опасного соперника» {862}.

В письме Сезанна к Гаске есть кое-что еще: в нем можно увидеть отсылку к одной из од Горация. Наиболее явственно ее отголоски слышатся в выражении глубоко прочувствованного самоотречения, что перекликается со словами Горация, сказанными Меценату о своем осознанном выборе в пользу умеренности и покоя. Гораций отверг предложение самого императора. Август писал Меценату: «Пусть он перейдет от стола твоих параситов к нашему царскому столу и пусть поможет нам в сочинении писем». Отказаться от такого предложения, очевидно, было непросто, но Гораций не был падок до мирских благ. По его словам, он избегал презираемых им привилегий и покровительства, чтобы не отвлекаться от работы над одами, собирая дары природы («я же пчеле подобен») {863}. Сезанн знал своего Горация. Как говорил Гораций про Вергилия, так он сам мог бы сказать про Золя: «половина моей души». Свою положительную оценку «Страницы любви» Золя («Une Page d’amour», 1878) Сезанн снабдил наставлением Горация: «Qualis ab incepto processerit, et sibi constet» («Пускай до конца оно будет / Тем, чем явилось сначала, и верным себе остается»), тем самым отдав должное литературной образности. Многие вспоминали, что Сезанн то и дело цитировал Горация {864}. Оды были частью его культурного пространства {865}. Идея неповиновения императору была близка Сезанну; он ненавидел покровительство. По словам одного автора, он был образцовым последователем Горация: жизнь для него была не праздником, а скорее непрерывной хирургической операцией, и он внимательно относился к ее суровым урокам: чем необходимо пожертвовать, где провести черту между желанием и возможностями. Думал ли он о Горации, изливая душу в многословном послании к Гаске?

Письмо привело Гаске в замешательство. В тревоге он помчался в Жа и обнаружил Сезанна, уже готового к примирению. «Давайте больше не будем об этом. Я старый дурак. Садитесь, я напишу ваш портрет [цв. ил. 59]» {867}.