Лариса Машир - Дневник детской памяти. Это и моя война

Недалеко от нас жили ссыльные из Прибалтики, но они нашего языка не знали, мы – их языка, поэтому выживали самостоятельно. Однако плохо выживали – и те, и другие своих умерших складывали прямо возле юрты и снегом присыпали. Кому могилы копать? Голодным не сладить с вечной мерзлотой. Здесь как в блокадном Ленинграде – люди не могли хоронить людей…

Голод сам по себе испытание, где бы ты ни жил, а на фоне ветров с океана или затяжной пурги – испытание куда большее. Мы же аласные люди. Что такое алас? Это обязательно посередине озеро – в Якутии тысячи озер, – а вокруг него поляны и пастбища, а за ними холмы и дальше лес. Мой алас, где я родился, называется Кюндюль. Долго мне снились наши лошади, и как отец учил меня запрягать, как усаживал на лошадь, как табуны паслись на воле. Через много лет я им посвятил свою работу, которая так и называется «Лошадки моего детства» – спящий мальчик посреди тундры видит их во сне.

Помню похлебку из американской муки, которую экономили и так разводили водой, что получался прозрачный клейстер, и мы пили его. Позже стали давать американский сахар – кубики. Видимо, когда с Аляски стали летать к нам американские самолеты через Якутск. Что-то не помню радости от сахара, видимо, было уже все равно. Я видел, как на моих глазах люди менялись – сначала кожа да кости, а потом напухали до невозможности, как пузырь, а это не жилец уже.

Самым страшным днем моего детства был день смерти мамы и сестры. Утром я проснулся рядом с мертвой Марфой. Наша семья спала на одних нарах под одним заячьим одеялом – сестра, я в серединке, как младший, и мама. Вынесли Марфу из юрты утром, а вечером у огня варили там падаль лошадиную, и вдруг мама начала валиться назад и опрокинулась. Ее подхватили люди. И все…

Так я остался круглым сиротой. Марфе было 17 лет. А маме, которая мне казалась тогда старушкой, только 40 с небольшим. Ее звали Анастасия Мунхалова…

После смерти мамы и сестры меня отправили в школу-интернат в Ситте-2. Мне было 8 лет, и я пошел в первый класс. Помнится, на целый день нам выдавали небольшой кусок хлеба, и я его делил на много маленьких кусочков, чтобы сразу не съесть, а растянуть как можно дольше…

Еще помню, что проучился я мало, до 7 ноября. Приехала комиссия, на меня поглядела и запретила учиться – очень сильное истощение. Ходил я, между прочим, до 7 ноября босиком, не было обуви. Старая износилась, а новую где взять?

Отвезли меня к одной старушке Акулине из местных, которая жила с сыном-охотником. Это был патронаж. Больницы нет, глухомань. Потом еще привезли «на откорм» Акулине двух сирот-дистрофиков, тоже якутских детей – Таню и ее братишку Петю. На нас давались деньги на одежду, мы были обуты и одеты, а главное – не голодали. Спасибо Акулине за то, что выходила нас! Прожили мы у нее зиму, а в 44-м нас и многих других сирот свезли в Якутский приют, а недели через две отправили по разным детским домам. Я вернулся в Чурапчу, где стало три детских дома. Попал в Соловьевский с начальной школой, потом в Ангинский, где была семилетка. Ну и, как говорится, жить стало лучше, жить стало веселей…

P.S.

Афанасий Петрович Мунхалов, член-корреспондент Российской академии художеств, посвятил серию своих графических работ трагической теме. Серия называется «Сага о Чурапчинском переселении». С выставки Афанасия Мунхалова «Мой Север» на «Интерграфике-67» в Берлине начался расцвет якутской графики.

А еще выжившие на Севере в войну дети поставили памятник своим родным, невинно убиенным на высоком Ленском берегу. В 2002 году был издан Указ Президента Республики Саха (Якутия) за № 269 «О дополнительных мерах по возмещению ущерба, причиненного населению Чурапчинского района от переселения в 1942–1945 гг.».

Спустя 60 лет! При смене власти! И надо заметить, что на самом деле выжившие чурапчинцы не получили разрешения после Победы вернуться на свои земли. Несмотря на просьбы в 45-м, они смогут вернуться только в 48 году. Число жертв без малого 2000.

Я родилась в Харькове и была третьим старшим ребенком в семье. Харьковский машиностроительный завод, где работали мои родители, был срочно эвакуирован. Что я могу помнить? Первый ужас – это крик, плач, бег к поезду, темно, вагон и, наконец, рядом мама. К началу войны мне было неполных 4 года. А когда война кончилась я, минуя детство, в 8 лет сразу стала старушкой…

Привезли нас на Южный Урал, в Бузулук Оренбургской области, поселили в комнате, где жила с нами еще одна семья. Разделяла комнату ширма из простыней, растянутых на веревке. Мы так жили и после войны долго…

Как только эвакуированный завод запустили, отца сразу призвали на фронт вместе с другими мужчинами, а мама осталась на заводе. Меня и сестренку Валю устроили в детский сад, а братика – в ясли. Тогда детское учреждение называлось «очаг». Мама работала по 10 часов и каждый вечер забирала нас домой, помню, она буквально валилась с ног. Что мы понимали тогда три несмышленыша, нам бы только возле нее устроиться, прижаться…

В 42-м пришло извещение – наш папа «пропал без вести», но мы были малы, чтобы осознать нашу утрату.

Помню, мне не нравился детский сад, потому что я говорила по-украински, а детей постарше это забавляло. Они приставали ко мне: скажи – носки. Я говорю – панчохи. Им смешно! Скажи – лук. Я говорю – цибуля. Они от смеха катаются, а я плачу…

В пять лет я пережила сильное потрясение. Заболела сестренка. Сначала у нее была цинга. А за ней заболел воспалением легких братишка. Меня оставили дома в качестве няньки. Мама продолжала работать на заводе, а к нам приходила помогать соседская бабушка. Она кормила нас какой-то похлебкой, приносила хлеб, полученный по карточкам. Хорошо помню этот ноздреватый серый хлеб – треть буханки, которую надо было растянуть на целый день.

Так вот, через несколько дней наша Валя умерла. Когда мама пришла с работы, она ничем ей уже не могла помочь. Я знала, что детки эвакуированных умирали, видела похороны младенцев, но в смерть сестренки – моей подружки, никак не могла поверить. Скоро я уже стала понимать, что нам, эвакуированным, тяжелее выживать, чем местным.

Мама заказала детский гробик, а привезли почему-то большой. Я как раз в тот момент качала братишку и отмахивала от него мух. Помню, подошла ко мне соседка и говорит: «Не надо махать, он умер!» Потом подошла к двери и открыла ее настежь. С тех самых пор я совершенно не выношу открытых дверей. А в том большом гробу похоронили двух наших малышей. И осталось от нашей семьи в пять человек двое – мама да я.