Лариса Сегида - Дневник Дракулы

Не верьте в истинность этой истории, потому что вы не были ее свидетелем, потому как и очевидцев происшедшего – прибитой инсультом семидесятипятилетней старухи и ее мужа мадьярской крови, последних из прикоснувшихся к реликвии, что скрутила в тугой узел героев моего повествования, – уже нет в живых.

Признайте ее искренность, хотя, быть может, и презрение ее не лишит вас удовольствия от пусть даже книжного знакомства с интеллектом, духом, ныне живущим в буквах только русской, валашской и венгерской словесности и покинувшим свое тело более пятисот лет назад.

Миллионы, не желающие рыться в библиотечной пыли, верят художникам пера, красок, экрана, власти, создавшим из противоречивой судьбы реальной средневековой личности кровавые вампирские сказки. Быть может, сотни, десятки или хотя бы единицы поверят мне, прожившей в этой пыли половину куска своего существования.

Д . С.

***

ДНЕВНИК ДИНЫ

(начат 15 сентября 1984 года)

В 1966 году у провинциальной пары родилась девочка. Семьей назвать тот союз трудно, потому как возник он на обычном убеждении, что сексуальное соитие есть лучшее средство или способ для самореализации каждого. Они любили бешено, с боями и звериным пением.

Дикий нрав, воспитанный матерью-улицей, смазливое лицо вкупе с кошачьей походкой слепили этакого плейбоя местного Бродвея из типа, выступившего в роли биологического отца девочки. Местные авторитеты уважали его столичные корни, трехлетний опыт, обретенный в зоне за мелкое хулиганство, и нескрываемую наглость, выдаваемую им за породу.

Мамочка малышки, хорошенькая, кудрявая, рыжеволосая хохотушка, маленькая, кругленькая, она покорила парня своим особым вилянием попкой, когда складочки на узком платье нервно перескакивают слева направо, справа налево, и осознанием своей исключительности, вышколенной спортивными победами в стрельбе из лука.

Влюбленные разбежались, когда девочке исполнилось пять лет, высосав и обглодав друг друга, когда от их любви остался лишь больной запах перегара.

Он уехал на побережье Каспийского моря, на холме выстроил дом и заточил себя в волчье одиночество.

Она осталась стареть в глухой провинциальной дыре, оплывая жиром и успокаиваясь.

Девочка выросла с безумным зарядом на поход, побег, отъезд, полет, на все, что аккумулируется в понятии «движение». Она смылась из дома в шестнадцать лет, и путь ее лежал на запад, разумеется, тот запад, который не был ей заказан советским паспортом, и в его самый сумасшедший город, конечно же, Москву, на поиски той, кого мечтала увидеть все свои детские годы.

Бабушка, бабулечка, папенькина мамочка, всегда казалась тайною, сказочною дамочкой. Отец девушки, то есть сын этой самой бабушки, сбежал от нее в десять лет, вспоминать мать не любил и звал ее сквозь зубы «призраком» или «живым трупом»: она всегда молчала, будто спала, а сын был только будильником ее снов. Даже его чудное внешнее сходство с нею, казалось, не вызывало в матери никаких чувств. Она жила, словно не просыпаясь, ее не было в этой реальности.

Поиск бабки был вызван не столько инстинктом крови, сколько меркантильными соображениями: прозябание в общежитии представлялось ещё более бессмысленным занятием, чем провинциальное бытие, откуда девчонка только что вырвалась. И здесь уже пора перейти с третьего лица на первое, потому что все последующие события этой истории будут происходить непосредственно со мною, в сознательном возрасте, уже призываемом к ответственности перед законом, и в совершенно здравом мышлении.

Адрес бабушки я разыскала через платную городскую службу, предоставив все свои документы, – по всей видимости, такая предосторожность исключала или ставила под контроль мои возможные злые намерения. Вдруг убьют или ограбят адресата, в первую очередь схватят меня как особо интересующуюся.

Роскошный подъезд напомнил мне об уважении к своей какой-то мифической родословной еще сильнее, чем аристократический двор, а дубовая дверь нужной мне квартиры с филенкой из черного дерева презрела мою упорную простоту. Мне долго не открывали, хотя я слышала шарканье шагов, очень нежный, мелодичный звук каких-то волшебных механизмов, журчание воды и редкое воздушное бормотание. Глазка в двери не было, значит, моя внешность не послужила поводом моего бесконечного топтания на мраморном полу. Моих стуков – звонка не было – просто не слышали.

Ни час, ни другой не изменили моего положения. Я устроилась на корточках, спиной к двери, и, вспоминая скудные, язвительные отцовские ремарки в адрес бабушки, пыталась нарисовать в голове ее образ: высокая, худая, властная, бесполезная, как чучело в огороде, на которое давно перестали обращать внимание птицы, беспардонно усеивая его своим пометом. Периодически я постукивала, как дятел, в могучую дверь, но ответную тишину нарушали все те же звуки, и не проявлялось в сумраке подъезда ни малейшего желания хозяйки взглянуть на свое потомство.

Прошло много времени, я замерзла в маечке и шортах в прохладном подъезде, меня тянуло в сон, когда я почувствовала, что по ту сторону двери, прилипнув к ней, стоит живое тело, дышит, и в замочной дырочке я увидела глаз. Я отошла подальше, чтобы меня можно было лучше разглядеть, показала пустые ладони, мол, без оружия, с доброй мыслью, улыбаюсь и прошу открыть мне. Глаз сверлил меня долго, я стала похожа на сфинкса с улыбкой Леонардо: «Бабушка, это я, Дина, дочь Прометея». Наконец дверь поехала от меня в глубь квартиры. Волна старческой затхлости щипнула мне ноздри, и я с той же дурацкой улыбкой шагнула в таинственный полумрак квартиры.

Несколько минут я привыкала к темноте, ощущала на своем плече дыхание родного мне существа, мне не было страшно или брезгливо, теплые капли боли шлепались о мое темя, и мне показалось, что эта квартира на пятом этаже дома-замка и есть моя праймери, мой мектеб, а я всего лишь табула раза, пустой ноль, напичканный бук-вами, словами, цифрами, схемами, формулами, рецептами, мусорное ведро с отходами, порожденными социумом с его законами, нормами, нужными и ненужными науками, авторитетами, кумирами, идеалами, книгами, музыкой, фильмами, картинами, которые поедаются из поколения в поколение каждым винтом общественного организма и должны быть переварены и мною: истина и вера, постулируемые власть держащими. В памяти вспыхнула популярная на школьных смотрах строя и песни песенка « Шагать и верить тем, кто за рулем ».

Я притянула к себе маленькое, тщедушное, дрожащее тельце, наша дрожь превратилась в одну большую волну, которая заставила нас плакать беззвучно и сухо, как двух старых солдат.