Лариса Сегида - Дневник Дракулы

Я решилась повторить ночное путешествие, чтобы тщательнее исследовать лабиринты квартиры. Коридор был также мрачен. Отсчитав двадцать шагов, я надеялась нащупать ту таинственную дверь. Я протянула руку вправо – стена, стена, наличник, ручка двери.

Влажная, прохладная клешня охватила мое запястье и стянула до жгучей боли. От ужаса мой безумный вопль взорвал тишину коридора, но тут же другая клешня больно, нагло, беспардонно, вцепилась в мой рот.

– Не орите. Это МОЙ дом. Вотще вы сюда прохаживаетесь. Ваш рай – в вашей комнате.

Клешни расцепились, и жесткий, колючий кулак во-ткнулся в мою спину, откинув меня на несколько метров к двери, которая только и была предоставлена в мое распоряжение. Мерзкая бабка, столетняя рухлядь, интеллигентка в чепце с манерами купчихи, святоша, кукушка, детоненавистница!

Я влетела в свою комнату, схватила рюкзак и выскочила из квартиры беспрепятственно, благо, все замки почему-то были открыты. Может, квартиранты только что ушли и забыли закрыть дверь?

Я скакала с пятого этажа сталинского дома, перепрыгивая ступени огромных пролетов, кусая губы, растирая по щекам соленую жидкость; я скакала в какой-то бесконечности. На запястьях проявились сине-красные браслеты, руки ломило, спина гудела от удара, гордость выла. Мое «эго» отхлестали. Чертова ампула, одноразовый шприц, тупая игла с таким же тупым менталитетом!

Я брела по заплеванному асфальту, вспоминала свой первый родственный порыв к этой треугольной ведьме, заточившей себя заживо в склепе в центре Москвы вместе с какими-то эротоманами, и плакала от боли, причиненной мне родным человеком. Предстоящее общежитское бытие меня страшило, мучило и угнетало. Но спать больше было негде. Я перекинула рюкзак на другое плечо, что-то звякнуло нежно, как тот мелодичный звон механизмов в бабкиной квартире. Я порылась по карманам и карманчикам рюкзака и вытащила латунный ключ на позолоченном треугольном брелке с выгравированными буквами «М» и «С», а на обратной стороне – 1945. Видимо, ее подкидыш. Я выплюнула недавние обиды – что с дуры взять – и пошлепала в свою обитель.

***

ДНЕВНИК ВЛАДА

Сегодня мне дали бумагу и перо. Я смотрел на них долго, не решаясь прикоснуться. Но одиночество уже невыносимо. Пребывание с самим собой, молчащим, стонущим или воющим на луну, подобно волку, невыносимо. Мне нужны чьи-то уши, в которые можно изливать свои закисающие мысли, чьи-то глаза, в которых можно наблюдать свое тлеющее отражение.

Наконец, я прикоснулся к теплой, шершавой бумаге и гладкому, прохладному перу. Руки дрожат, не слушаются. Не узнаю свой почерк. Ко всему нужно привыкать, к сожалению, все забывается. Отныне бумага и перо будут для меня моими собеседниками. Но человеку все же необходим человек, чтобы остаться человеком.

Они хотят сделать из меня зверя, раздавить своим безразличием, опустошить духовно абсолютной изоляцией от людей. Хватит ли у меня сил выдержать? Физические муки переносятся легче. Физическую боль можно приглушить. Душевную – нет.

Я помню свое имя. Наверное, есть еще в живых тот, кто тоже помнит его. Это удерживает меня на шаткой вершине надежды, что все изменится, что это – не конец.

Люди правят людьми. Они же лишают друг друга свободы, власти и жизни, наконец. Правят ли они всегда по воле Бога? Думаю, нет. Ведь Бог по идее должен быть против насилия и убийства. Кто же правит ими тогда? Они сами.

Когда вершишь чужими судьбами ты сам, кажется, что дела твои во имя государства столь велики и благи, что и творишь ты их по негласному указу Бога. Даже смерть врагов сеешь без боязни быть проклятым ради хорошего урожая.

Когда же свергают тебя и предают насилию ради своих целей и своего «хорошего урожая», то тут же приписываешь их деяниям дьявольскую силу, хотя противоположная сторона искренне считает себя праведной и поступающей с повеления божьего.

Кто же прав? Победитель? Всегда только он? Победитель сильнее и мудрее, но значит ли это, что он в силу этого избираем Богом и творит согласно указу Божьему?

Матьяш Корвин сейчас победил меня. Заточил в эту клетку. Победил скорее хитростью, чем силой. Он умен, более образован, хотя моя внутренняя зависть к его учености всегда подхлестывала меня к само-образованию. Он молодой, способный, хваткий. Истинно королевских кровей. В то время как я прогрызал зубами и рыл ногтями тоннель сквозь земные толщи к свету, он легко ступал по мосту, залитому солнцем и звездами. Я ценю его ум, уважаю его мужество, но сейчас он мой враг. Он хочет власти над моей землей, а я не хочу его быть его рабом.

Сейчас конец 1462 года. Моя Валахия во второй раз осталась без меня. Я в Буде. Это, якобы, не тюрьма, а вынужденное поселение. Чисто, уютно как дома, но это не дом. Судя по разговорам дорожной охраны (по пути из Кёнигштейна) меня доставили в резиденцию Матьяша. Обвинение так и не предъявлено, хотя времени утекло много. Я не слышал и не видел ни единого человека несколько недель. Все необходимое передают в окошко в двери и молчат. Кормят и мол-чат.

Мне не привыкать к домашнему аресту. Турецкое детство приучило меня к терпению. Буду ждать, молчать и повелевать пером и бумагой.

Не так давно мне исполнился тридцать один год. Мало и вместе с тем много. Мало в отношении света, который я видел, и много в отношении тьмы, в которой я пробирался к свету.

Отец учил быть сильным. Прежде всего, духом. Теперь я знаю, что удел сильных – быть битым больше других. И судьба била моего деда Мирчу, била отца моего Великого Влада Дракýла, брата моего старшего Мирчу. Мне досталось от нее не меньше камней. Но я пока жив и дышу, пусть даже в этом каменном мешке, вопреки справедливости Высшего Разума. Если я был праведен в своих поступках, то Он вызволит меня, пусть не сейчас, позже, и когда оно произойдет, я уничтожу и брошу шакалам всю боярскую знать, предавшую меня.

Бумага здесь – это мой священник, которому я исповедуюсь, а перо – мой глас. Я должен оставаться сильным, иначе они потешатся, должен терпеть эти стены, иначе они раздавят меня.

Валашский господарь в плену у венгерского. Я должен ненавидеть венгров, но не могу, потому как во мне перемешаны две эти крови: валашская по линии деда, князя Мирчи, и венгерская – по линии его жены, моей бабушки. Я достаточно хорошо ее помню, хотя прожил с нею только восемь лет своей жизни. Княжна Мара, она происходила из могущественного и знатного рода Венгрии Томаш, который владел землями в северо-восточной Трансильвании и на побережье Балатонского моря. Во мне кровь двух народов, валашского и венгерского, которые в прошлом и настоящем сосуществуют в странных отношениях любви и ненависти, что порождено враждой их вероисповеданий: православного и католического.