Лариса Машир - Дневник детской памяти. Это и моя война

Но вернемся в 43-й год. Мне 9 лет. Мы с отцом едем в Свердловск в международном вагоне с мягкой зеленой обивкой и играем в «балду» – кто назовет последнюю букву в слове, тот и «балда». В Челябинск папа приехал за мной. Случилось так, что мама с папой разошлись, но остались друзьями. А в Свердловске в эвакуации жила папина новая жена…

Хорошо помню, как мы с папой ходили в походы, в лес за грибами по невысоким горам. Кругом была такая красота! Однажды папа подстрелил белку, а потом мне дома сварил кулеш, это густая похлебка. Он говорил, что я уж очень был худой. В Свердловске было также голодно, как в Челябинске. Я не заметил, что папа не ел кулеш, а только спустя много лет он рассказал, что та белка была его последним трофеем. Больше он не охотился. Белка оказалась беременна…

Свердловск запомнился сильными морозами, в школе я был, мягко говоря, чужаком со всеми вытекающими. У мачехи родился сын – мой брат Юра. В мои обязанности входило брать в столовой УДП – усиленное дополнительное питание. Я носил в кастрюльках какую-то баланду, кашу, терял без конца карточки, оставлял всех без хлеба, за что меня очень сильно наказывали. Если в школе давали леденцы, я оставлял новорожденному братику, приносил мачехе – «передайте»…

А дальше – 45-й. Все ждут, вот-вот окончится война. Я уже с мамой живу в Москве. Мама была человеком театра, любила стихи и сама писала. Она работала с нашим знаменитым режиссером Борисом Покровским. Нам дали в ГИТИСе комнату в мансарде потому, что мама стала заведовать учебной частью отделения актеров музыкальной комедии. Я мог одним шагом оказаться на крыше ГИТИСа и обозревать ближайшие переулки старой Москвы. И хотя мне было 11 лет, я дружил с мамиными студентами. Больше всех помню Колю Озерова – артиста МХАТа, теннисиста, известного комментатора, который вел шутливые репортажи с наших детских футбольных баталий во дворе. Это всегда было весело и смешно…

Помню, как ночью я караулил по радио сообщение о конце войны. Мне кажется, оно было в 6 часов утра! А в 9 я уже был на Красной площади. И мы тогда все – взрослые и дети казались друг другу близкими и родными! Я помню вот это ощущение братства, совершенно неповторимое 9 мая 45-го! А на самой площади все набрасывались на военных, их качали на руках и все ждали генералов, выезжающих из Спасских ворот! И еще люди ждали, что выедет Сталин, и вот уж мы будем кричать «ура». Машины выезжали закрытые и проезжали. А народ не переставал ликовать! Все были пьяны общей радостью! Американцев помню на джипах, они по-своему радовались, бросая вверх доллары. И среди этого ликования запомнил одну седую мать, которая на коленях причитала – «вот вашим сыночкам и амнистия»…

Саша Тимофеевский, 5 лет. 1938 г.

P.S.

Так выглядела Красная площадь 9 мая 45-го глазами подростка Саши Тимофеевского. Благодаря ему я увидела другую площадь! Не «море голов» до горизонта, как в кино, а лица! Даже тех, кто сидел в этих закрытых машинах, я тоже увидела. За внешней строгостью и деловитостью могла быть только растерянность – они слишком много знали! Знали о трагических потерях людских ресурсов и экономических, знали о предстоящем голоде – его не избежать! Хотя принять помощь других стран можно было! Если не из любви к нам, то из сострадания. Жаль, им нельзя было вести дневников! Но я знаю, что они верили в народ, который смог выстоять и победить! У них просто не было выбора, кроме как верить в него! Недолюбленный крестьянин уже рвался к плугу и весенней борозде, стаскивая в воронки тела павших и незахороненных солдат. Ценность жизни – понятие невоенное! Спастись самому и детей накормить, и еще – город, который тоже надрывался на восстановлении! Надеждой жили! Ожиданием и терпением. Пленный немец был в помощь. А как нужен был тот миллион наших военнопленных и беженцев, который сгинул в наших лагерях после передачи из лагерей немецких. Но у страны был ещё детский ресурс! И миллионы детей и подростков не сели за парты, закрыв собой осиротевший трудовой фронт. Вот потому 9 мая для меня – это День Тишины и великой Памяти, День Скорби и Сострадания! И только потом – Победы! Ликовать можно было вот тогда – 9 мая 45-го!

В июне 41-го мне было 6 лет, а брату Шуре – 4. Мы мало что понимали, но по состоянию взрослых уловили – произошло что-то ужасное. Да, в Сибири не слышали разрывов бомб, но эта страшная война была одна на всех.

Отца призвали в первые же дни войны. И топограф Алексей Ланкин, исходивший пешком все Прибайкалье и Маньчжурию, стал обучать будущих артиллеристов премудростям ориентирования на местности. А мама Валерия Ланкина пошла работать в госпиталь. Меня и Шурика отдали в детский сад – там кормили! Вообще-то перебои с продуктами начались задолго до начала войны. И я помню эти километровые очереди за хлебом в довоенном Иркутске, где мы вместе с мамой простаивали часами, чтобы получить «лишнюю» буханку хлеба. (По сути, очереди не прекращались до 90-х годов, и бедной маме приходилось их отстаивать не только с детьми, но и внуками.)

Однажды после такой, но уже военной очереди братик простудился и заболел воспалением легких. Врач сказал маме – если добудете сульфидин, то ребенок будет спасен. Мама пошла к начальнику госпиталя, чтобы вымолить новое эффективное лекарство. Он не дал, испугался – «расхищение» лекарства приравнивалось к измене Родине. Я хорошо помню тот мамин гнев и то отчаяние, с которым она боролась за жизнь Шурика. В итоге наш Шурик поправился и снова пошел в детский сад. А мама ушла из госпиталя и поступила на хлебозавод. Там можно было есть хлеб, но не дай Бог вынести хоть крошечный кусочек. Контроль был строже, чем сегодня на режимном предприятии. Помню, как мама, однажды обнаружив кусочек корочки в кармане спецовки, пережила настоящий ужас, а мы с Шуриком прыгали от радости – есть мы хотели всегда.

Знаю по рассказам мамы, что грузчиками на заводе работали студенты, оставшиеся в тылу, и комиссованные после тяжелых ранений. Они буквально набрасывались на хлеб и ели его горячим после печи. Их строго-настрого предупреждали, но при виде хлеба они обо всем забывали и ели, пока не начинались колики. И тут же в цеху некоторые умирали от заворота кишок. Наша мама тоже на заводе ела, чтобы нам оставлять свою порцию. Но все равно от голода спасения не было. Выйдя из-за стола, мы спрашивали: «Сегодня будем еще кушать?»

В 42-м маму перевели в Тулун, маленький городок под Иркутском. Она радовалась, потому что у местного завода было подсобное хозяйство и сотрудникам давали участки под картошку – легче прокормиться. Однако надежды на более легкую жизнь не оправдались. Картошка, конечно, облегчала голод. Но мучил холод. Зима была суровой не только на фронте. Температура в нашей комнате мало отличалась от той, что на улице. И пожалуй, война мне запомнилась больше изматывающим холодом, чем голодом. В комнате была сложена печка, но так неумело, что жар уходил прямо на улицу. Еду можно было приготовить, если только кастрюлю опустить в конфорку по самые ручки. Щели в полу мама затыкала тряпками. Вода в бочонке превратилась в лед и его разорвало. Так и стояла в комнате ледяная глыба до самой весны. Мы откалывали ее по частям.