Рина Зеленая - Разрозненные страницы

Хорошо, что меня завтра укладывают. Но все равно я своего машиниста долго не забуду. Он хороший человек и так любит свою работу и говорит о ней, как будто произносит монолог из пьесы Сурова, у которого герои-рабочие говорят о своей профессии по полчаса.

Сегодня пришел профессор Г., ткнул кулаком меня два раза в живот, увидел, что у меня от этого лицо перекосилось, посмотрел на лечащего врача – они тут все молоденькие, выглядят девчонками – и сказал без всякого энтузиазма:

– Ну как? Вылечим? – и ушел.

Как это всегда бывает, два человека, создавшие клинику, вылечившие от язвы неисчислимое количество народу, оказывается, сами болеют язвой всю жизнь. Это профессора П. и Г. Профессор Певзнер, чьим именем названа клиника, знаменитый Певзнер преспокойно жив и лечит здесь больных, а я-то думала, что нет его. А он иногда приезжает в клинику, ходит по палатам, всех ругает и сам смотрит больных. Сегодня Певзнер был в соседней палате, но до нас не дошел. Я очень хочу на него посмотреть, какой он. К нам он придет завтра.

Вдруг оказывается – здесь Б. Бабочкин. Понемногу у меня складывается мнение, что у всех людей язва.

Бабочкин в ужасе от убожества, бедности клиники, от серого белья, алюминиевых мисочек, кривых ложек, плохих постелей.

Бабочкин рассказывал о своей палате. Там разговорились двое «всезнающих» больных. Толковали об Америке. Один сообщил, что в Вашингтоне, например, каждую минуту происходят два убийства. Второй глубокомысленно осведомляется:

– Кто же убивает? Насколько мне известно, в Вашингтоне мало промышленных предприятий, но много учреждений и институтов. Кто же занимается преступной деятельностью?

Первый, нисколько не затрудняясь, отвечает:

– Очевидно, главным образом интеллигенция. Ну, и затем студенты.

Стояли с Бабочкиным у раскрытого окна в коридоре. Нежнорозовым светом окрашен небоскреб на Котельнической; Смоленский тоже виден, в дымке, а Университет совсем тает в синеве на горизонте.

Бабочкин никак не может успокоиться: когда он пришел в палату после обеда, один дяденька ему и говорит:

– Ну, товарищ Бабочкин, давайте!

– Чего давать?

– Давайте рассказывайте анекдоты. Или изобразите что-нибудь.

Я его успокаивала, как могла, язве вредно, когда сердятся.

Потом решили сыграть хоть в шахматы. Искали-искали повсюду, наконец приносят какую-то несчастную истрепанную картонную доску с поломанными облезлыми фигурами – король уже ростом с пешку. Мы увлеклись игрой (играем оба одинаково плохо). Подходят несколько человек:

– Вы где шахматы взяли? Это наши!

– А мы думали – общественные.

– Нет, не общественные. Это мои собственные! – заявляет непривлекательный дядька.

Тогда Бабочкин, не говоря ни слова, смешал фигуры. А детина подумал и сказал:

– Да, впрочем, играйте. Мы все равно пойдем сейчас козла сгоняем.

Сегодня утром я узнала, что Бабочкин убежал. Взял оделся и ушел домой, совсем. А я нет. Я останусь тут. Я охвачена нездоровым желанием выздороветь во что бы то ни стало. Завтра будут брать желудочный сок, и небо мне обязательно покажется с овчинку.

Ну вот и всё. Завтра меня укладывают. Еще только хочу записать про моего машиниста. Сегодня во время чая, когда я уже доедала последний из трех сухариков, он сказал:

– А огневые трубы устроены таким образом, что перегретый пар, попадая туда… – он очень подробно остановился на этом моменте и, желая, чтобы объяснение было более наглядным, взял в руки три чайные ложки, лежавшие перед каждым из нас, сложил в пальцах одну над другой и, поворачивая в руках, показал, каким образом должны быть спаяны огневые трубы, чтобы пар, проходя по ним, превращался в газ. Потом он закончил объяснение, посмотрел на ложки в своих руках и спросил, глядя серыми, маленькими, внимательными глазами:

– Какая же теперь чья ложка? – потом усмехнулся над самим собой и успокоился: – Да ведь они же все чистые, никто еще не ел, – и положил ложки перед каждым из нас.

Ну вот, кажется, и всё. Да, еще вот что: профессор Певзнер вчера ночью умер.

Я вышла из клиники с той же язвой, как пришла, – оказывается, язвы на нервной почве очень трудно излечиваются.

Почему-то день рождения меня не привлекает так, как именины – день ангела. Это осталось от детства, когда я воображала, как ангел, приставленный ко мне, в этот день радуется и как он доволен. Каждому человеку полагается ангел и раз в год, в его день, – именины. Все было удобно и обдуманно. Кроме именин Касьяна, чей день ангела был один раз в четыре года, в год високосный; долго было ангелу ждать его.

В день рождения становится больше лет. Иногда даже больше, чем нужно. А именины – просто праздник. И все поздравляют, дарят подарки и веселятся.

Веселиться мы очень любили и умели. Просто была потребность – веселиться. И друзья у нас такие были подходящие – и старые, и молодые. Вино не играло главной роли. Конечно, оно было обязательно – ведь все чокались, и говорили смешное, и смеялись, смеялись.

Мои именины – это всегда было нечто ни на что не похожее. Ну, например, устраивали «Бал 1912 года»: старые прически, и длинные платья, и граммофон, и живые картины, и даже театр «Фарс».

Готовились и придумывали долго. Такого театра – «Фарс» – никто из нас не видал, но рассказов о нем слышали много. Пьеса была такая:

Дама с распущенными волосами в корсете и пеньюаре принимает своего друга. Раздается звонок.

– Муж! – кричит дама в ужасе, открывает дверцу длинного серванта и заталкивает туда любовника. Но это, оказывается, пришел не муж, это еще один друг, с которым происходит нежная сцена. Он укоряет ее, она оправдывается, и они мирятся. В это время снова звонок.

– Муж! – кричит дама, в отчаянье мечется по комнате и снова, открыв дверцу серванта, заталкивает туда еще одного человека.

На этот раз действительно пришел муж. Дама бросается к нему в объятия, старается усадить его спиной к серванту: дверца серванта дрожит, там, видно, трудно поместиться. Жена еще горячее обнимает мужа, успев распахнуть дверцу серванта. Оттуда вылезает последний, кого она там спрятала, потом предпоследний, а затем – еще, еще и еще.

Это было так смешно, потому что остальные были туда «заряжены», спрятаны раньше, и их появление было настолько неожиданным, что при каждом новом возлюбленном зрители просто падали на пол от смеха.

Я не называю участников, потому что сегодня они слишком серьезные люди, чтобы этому можно было поверить.

Вот какие глупости придумывали и выполняли всё, как задумывали.

Однажды был «Русский бал».

Это происходило на Ленивке, в общежитии ленинградских архитекторов. Там, в старом доме, где они жили, все кафели на печках архитекторы расписали как старинные изразцы. На обоях рисовались русские орнаменты (обои новые – как материал), наличники, поставцы. Мужчины снимали пиджаки, надевали боты (как бы сапоги), были будто в жилетках и рубахах. Был цыган, был медведь на цепи, квас в жбанах, на столе сушки, баранки, пряники, медовуха. На стене – программа, написанная славянской вязью. Там были объявлены скоморохи, катание с гор, кулачные бои. Длинная-длинная была программа, и даже были обещаны пытки и дыба.