Дэниэл Смит - Думай, как Эйнштейн

Столь же скептически относился Эйнштейн и к описанию в квантовой механике того, как частицы взаимодействуют друг с другом на больших расстояниях. Понятия не имея, каким образом кванты сообщаются между собой, он определил этот феномен как «сверхъестественное воздействие на расстоянии». В 1924 году в письме к Нильсу Бору, жалуясь на то, что беспокоит его в квантовой механике, он писал: «Я нахожу абсолютно недопустимым предположение, что электрон, которому предстоит быть излученным, должен самостоятельно, по собственной воле выбирать не только момент скачка, но и его направление. Если это так, я предпочел бы быть сапожником или крупье в казино, но не физиком».

При этом Эйнштейн вовсе не считал квантовую механику по сути ошибочной. Точнее сказать – он считал ее незавершенной. Свою работу по квантам от 1905 года он назвал «эвристической» – и примерно под тем же углом рассматривал квантовую физику в целом. В 1926 году он выразил эти ощущения Максу Борну в следующих словах: «Квантовая механика достойна всяческого уважения. Но внутренний голос говорит мне, что это еще не окончательное решение. Теория дает много, но не приближает нас к раскрытию тайн Старого Господина» (т. е. бога – Д.С.).

Даже когда экспериментальная база в поддержку квантовой теории начала расти, Эйнштейн настаивал на том, что «последнее слово еще не сказано». И фактически до конца жизни посвящал огромную часть своей энергии борьбе с предрассудками, то и дело возникавшими в квантовых исследованиях. И как ни парадоксально, после каждой такой атаки квантовая механика, испытанная на прочность его безжалостным интеллектом, все укрепляла свои рубежи.

Эйнштейн надеялся, что его работа 1935 года о т. н. «ЭПР-парадоксе» (написанная совместно с Борисом Подольским и Натаном Розеном и озаглавленная «Можно ли считать квантово-механическое описание физической реальности полным?») станет «последним гвоздем в крышку гроба» квантовой механики на данной стадии ее развития. Работа эта посвящалась основной претензии Эйнштейна к «квантовым ортодоксам» и оспаривала утверждение о том, что никакая частица не имеет определенных координат, пока ее не подвергли наблюдению. На что Эйнштейн возражал: «Вы действительно считаете, что луны в небе нет, пока мы на нее не смотрим?» Для доказательства его позиции в работе предлагался умозрительный эксперимент, который был поставлен, чтобы развенчать принцип неопределенности, – однако не произвел особо чувствительного удара по оппонентам. Годы спустя, в 1980-х, сей аргумент был проверен на практике и опровергнут, и последнее слово – по крайней мере, в отношении данной позиции – осталось за «квантовыми ортодоксами».

В 1944 году Эйнштейн в переписке с Максом Борном подвел итоги своего конфликта с новой ветвью науки. «В наших научных ожидания мы стали антиподами, – писал он. – Ты веришь в бога, который играет в кости, а я – в абсолютные закон и порядок в объективно существующем мире». Так великий ученый остался предан собственной вере – в то, что объективная реальность все-таки существует. В 2005 году Джон Полкинхорн, британский физик-теоретик и теолог, написал в журнале «Наука и теология»:

Эйнштейн хотел, чтобы физический мир был беспроблемно объективен и детерминирован, и потому отрицал современную квантовую теорию. С такой установкой он стал скорее последним из гениев древних, чем первым из современных.

Частично оттого, что его неудовлетворенность квантовой теорией только росла, последние тридцать лет жизни Эйнштейн провел в попытках сформулировать то, что он сам же назвал «Единой теорией поля». Если в юности он был просто влюблен в элегантность электромагнитного поля Максвелла, то теперь захотел сконструировать формулы, которые включали бы в себя очевидно несовместимые элементы как электромагнитных, так и гравитационных полей. Успех в создании подобной «теории всего» был бы равноценен умению «прочесть мысли бога».

Обвинять его в честолюбии было бы несправедливо. В своей нобелевской лекции 1923 года, «Фундаментальные идеи и проблемы теории относительности», он сформулировал свои амбиции так: «Необходимо разработать математически Единую теория поля, которая описывала бы гравитационные и электромагнитные поля всего лишь как разные компоненты, или разные проявления, общего поля с одной и той же структурой».

Однако такая задача серьезно расходилась с основными тенденциями, преобладавшими в мировой науке на тот момент. Эйнштейн всегда старался описывать свои теории настолько четко и внятно, чтобы их «мог понять даже ребенок». В 1949 году он писал: «Любая теория впечатляет тем сильнее, чем величественнее простота ее изложения, чем больше различных положений она охватывает и чем шире область ее применения». Но в квантовых исследованиях эти требования оказались невыполнимы. Эйнштейн старался применить в описании космоса правила, единые для всей науки в целом, в то время как Бор, Шрёдингер и другие проповедовали доктрину, основанную на куда менее унифицированных принципах, чем когда-либо до тех пор.

Многие в квантовом сообществе считали амбиции Эйнштейна довольно устаревшими. Дескать, можно плыть против течения – но бесполезно пытаться сдерживать это течение в одностороннем порядке. Кроме того, ему не хватало интуитивного трамплина, от которого он мог бы оттолкнуться с той же уверенностью, какую ощущал в своих предыдущих работах. Неожиданно для себя он начал «зависать» там, где раньше чувствовал инстинктивно, в каком направлении прыгать. Сама теории единого поля напоминала скорее не идею, а сгусток смутных предчувствий.

Многолетнюю битву Эйнштейна за ясность квантовой теории часто называли безрассудством, критикуя его за то, что он напрасно растрачивает свой талант. Даже сегодня можно услышать мнения о том, что его по-настоящему значимый вклад в мировую науку завершился на последнем труде по Общей теории относительности в 1935 году. Нильс Бор начал относиться к нему как к некому алхимику, вознамерившемуся разгадать научную тайну, которой на самом деле не существует, а Шрёдингер обозвал его глупцом, не способным обуздать собственное упрямство.

И все-таки описывать его на склоне лет как «упертого маразматика» было бы совершенно несправедливо. Эйнштейн свято верил: преуспей он в описании Единой теории поля – это превзошло бы все его предыдущие достижения. Но вместе с тем он понимал, что сама эта тема может превосходить даже его аналитические способности. Так, в 1934 он отметил: «Я запер себя в застенках совершенно безнадежных научных проблем». Тем не менее он чувствовал своим долгом не оставлять попыток – тем более что Общая теория относительности предоставила ему для этого как финансовую, так и профессиональную свободу. «Я больше не нуждаюсь в том, чтобы состязаться с великими умами», – признался он однажды Паулю Эренфесту. И он мог позволить себе такой риск, на который другие были попросту не способны.