Юрий Сушко - Высоцкий. На краю

Владимир как-то не удержался и процитировал Юрию Валентиновичу своего Гамлета:

Они сидели в темном зрительном зале. Шел прогон сцены из «Обмена». Шеф, как обычно, шумел, возмущался нерасторопностью помрежа, какими-то техническими неполадками… Пользуясь паузой, Трифонов заговорил о том, что в последнее время смотрит на повседневность под углом истории, и обронил многозначительную фразу: «Жизнь — такая система, где все загадочным образом и по какому-то высшему плану закольцовано, ничто не существует отдельно, в клочках, все тянется и тянется, переплетаясь одно с другим, не исчезая совсем…» Потом зашла речь о новом романе Трифонова «Дом на набережной», только что вышедшем в журнале «Дружба народов».

У Владимира неожиданно возникло желание поделиться: «Юрий Валентинович, а я сейчас тоже пишу роман». Трифонов удивился: «Вы, роман?», а потом внимательно посмотрел на Высоцкого и сказал: «Правильно делаете». Жена писателя Ольга Романовна рассказывала, что муж «любил Высоцкого, восхищался им. Для него он был всегда Владимиром Семеновичем, единственным человеком, которого он, не терпевший «брежневских» поцелуев, мог обнять и поцеловать при встрече…».

«Я пришел на Таганку на третьем году жизни театра, — рассказывал художник Давид Боровский. — Была атмосфера взаимной влюбленности — актеров в режиссера и режиссера в актеров. Была искренность и честность позиции: непозволительно играть на технике, всегда — на полной отдаче. Нерв, совесть и доброта были в интонациях Таганки. Театр был явлением страстным!.. Тень кризиса появилась над нами после счастливых десяти лет. Наверное, это свойственно любому театру, трудно выдержать испытание славой. Этому испытанию подвергался и театр, и Высоцкий. К тому времени многие уже состоялись как артисты, как личности и как художники.

Отношение в театре к Владимиру было и с любовью, и с ревностью, и со всем тем, что таит в себе театр. А еще конфликтность была в том, что Высоцкого любил Любимов. Юрий Петрович прощал Владимиру те слабости, которые другим он никогда не прощал».

Французский продюсер Москович довольно часто бывал в Союзе, дружил с актерами и режиссерами. И когда узнал, что Александр Митта собирается снимать картину «Арап Петра Великого», почувствовал, что она может быть оригинальным проектом, вполне проходном на Западе. Попросил сценарий, а через месяц позвонил Митте:

— Американцам нравится! Гарри Белафонте будет играть главную роль. Ты не упал от счастья?

— Нет, эта роль написана для Высоцкого, — гордо ответил советский режиссер.

Москович этого и слышать не хотел. Он уже успел потратить много денег, заручиться согласием голливудской звезды. Приезжает в Москву и слышит:

— Обсуждаем все, кроме роли Арапа. Потому что тема фильма «поэт и царь», а не «русский и эфиоп».

— Ты идиот! Провинциальный придурок! Ты понимаешь, что фильм с Белафонте изменит всю твою жизнь? Решай немедленно!

— Это исказит всю тему фильма, — стоял на своем упрямый Александр Наумович. — Я хочу показать России поэта Высоцкого в этой роли.

— Да сунь ты в жопу свою тему и своего поэта! — осатанел продюсер. — Я тебя даю шанс вылезти из вашего дерьма! Страна кретинов! Я уже затратил 300 тысяч франков на эту затею!..

Потом возникла угроза от чиновников Госкино. Режиссеру стали советовать попробовать на роль Ганнибала актера из Эфиопского национального театра. Чтобы отвязались, Митта позвал на пробу студента-эфиопа из Литинститута. Парнишка прибежал на студию с восторгом:

— Мне очень нужна эта роль!

— На кой? — поразился неожиданному напору режиссер.

— Если я сыграю нашего национального поэта, я стану богатым человеком.

— Вашего?

— Конечно! У нас в Аддис-Абебе каждый второй с виду вылитый Пушкин!

Пересказывая Владимиру все эти игры и коварные интриги, Александр Наумович донельзя заинтриговал Высоцкого, пробудил в нем актерский кураж. Однако забыл при этом, что Высоцкий это уже Высоцкий и что с ним далеко не все можно себе позволить.

В разгар съемок Владимир писал Шемякину: «…Много суечусь не по творчеству, к сожалению, а по всяким бытовым делам, своим и чужим. Поэтому бывают у меня совсем уже мрачные минуты и настроения, пишу мало, играю в кино без особого интереса; видно, уже надоело прикидываться, а самовыражаться могу только в стихах, песнях и вообще писании, да на это — самое главное — и времени как раз не хватает. Только во сне вижу часто, что сижу за столом, и лист передо мной, и все складно выходит — в рифму, зло, отчаянно и смешно. Но решил я: закончу вскоре самую необходимую суету — и все побоку, постараюсь делать только свое дело…»

«У меня особые счеты с «Арапом», — говорил он, — потому что я собирался сниматься совсем в другом кино, а меня втравили в эту авантюру, сделали какую-то полуоперетту. Все было значительно серьезнее и любопытней. Хотя фильм, в общем-то, все-таки сделан достойно и на общем фоне он выделялся…»

Правда, Митта во всем винил цензуру и дирекцию «Мосфильма». Он говорил, что «Царя Петра» начали трепать редакторы, и фильм из трагикомедии о том, как власть и интеллигенция, царь и поэт по-своему любят родину, превратился в незамысловатую комедию. Даже пушкинское — «Арап Петра Великого» — отвергли: много чести. Сами придумали название, длинное, как забор, — «Сказ про то, как царь Петр арапа женил».

Однако же Митта сам решил песни Высоцкого не брать. Счел бессмысленным, мол, все равно выкинут. Знал: «Володя был очень деликатный человек, ничего мне не сказал, хотя и был сильно огорчен…»

Как всякий талантливый человек, Любимов обладал потрясающей интуицией и понимал, что в его театре зреет внутреннее недовольство. Кто-то приволок стенограмму заседания коллегии Управления культуры двухгодичной давности, где Юрий Петрович откровенно говорил о взаимоотношениях режиссера с актерами. Дошли слухи, что они зачитывали его тезисы и комментировали.

«Сейчас актеры не достигают замыслов режиссеров даже в спектаклях, которые являются шедеврами. Почему Уланову не унижает то, что балетмейстер ставит каждое движение? Почему актер говорит, что ему неловко, это все не так, дух его закрепощен? А сам говорит плохо, двигается плохо, потом бежит в кино, на телевидение, и там ему все удобно.

Система понята превратно. Она превращается в догму. Все забыли завет Станиславского — каждые пять лет переучиваться. Надо пристально посмотреть, почему Станиславский уходил из театра. Здесь говорили, что Ливанов «зачах» в театре. Над ним не было руки. Актер не может без руки режиссера. Появляется актер, подает надежды, а через три года мне на него смотреть тошно. Я считаю, что драматический театр должен быть так же поставлен, как ставит балет хороший балетмейстер…»