Юрий Сушко - Высоцкий. На краю

Их битый «Renault 16» без устали катил вперед, «наматывая мили на кардан…» . Единственная в мире женщина сидела рядом, иногда дремала, ворошила неугомонному волосы, поила кофе на ходу, удерживая чашечку в своих изумительных ладонях.

— Давай я сменю?

— Потом, Мариночка, потом. Уже после Бреста.

На белорусском КПП «четыре границы шлагбаумы подняли вверх» , и непроизвольный общий вдох-выдох — уф-ф! — уже в Польше выдал потаенную радость легальных беглецов. Душу отпустило, и сами собой случайные слова стали складываться в строки.

— Марин, прими-ка руль на полчасика. Я тут кое-что запишу, чтоб не забыть…

Получается, получается! Только б не спугнуть…

В польской столице их ждали друзья. Под «Выборову» вольно текли воспоминания о былых московских встречах. Анджей Вайда, Ежи Гофман говорили о веселых вечерах у Гали Волчек, расспрашивали об общих знакомых, сожалели о том, что у Марины и Володи так мало времени — в Варшаве есть что посмотреть. Потом ворвался Данек Ольбрыхский, всех растормошил и рассмешил рассказом о своем первом знакомстве с Высоцким на Московском кинофестивале…

Но они действительно спешили как сумасшедшие. Промахнули Германию. Где-то там, севернее, остался городок Эберсвальде, в котором Владимир жил с отцом и Евгенией Степановной сразу после войны. Не тронуло ничуть.

Марине так хотелось поскорее показать Владимиру свою Францию, а ему — увидеть ту страну, где родилась его любимая женщина. Вот он, Париж. Поместье Мезон-Лаффит, о котором столько рассказывала ему Марина, как о каком-то сказочном островке счастья и покоя…

Марина пошла открывать ворота. Владимир, припарковав машину, начал по-хозяйски снимать дворники и зеркало заднего вида. За этим занятием его застал ажан. Взял за локоть, начал что-то говорить и, по всей вероятности, собирался вести в полицию. Слава те Господи, вернулась Марина. Страж порядка пытался ей объяснить, что этот незнакомец пытался ограбить «рено». «Он из Москвы, русский». Бдительный полицейский принес свои извинения.

Машиной они пользовались, чтобы выбраться в центр Парижа. А там Марина начинала свои бесконечные пешие прогулки по своим любимым местам, напоминая ему: «Ты же водил меня по Москве…». А Владимир и не сопротивлялся, он смотрел во все глаза на жизнь обычных парижан, и она ему казалась интереснее и ярче музейных экспонатов.

Через некоторое время с помощью Марины он дозванивается в Москву. Всех успокаивает: не волнуйтесь, все в порядке. Он счастлив. Марина везде его водит, со всеми знакомит. Нет, не как на ярмарке, нет, не как слона. Ошибаетесь, товарищи, и не надейтесь. И, вообще, весь Париж говорит по-русски. Наверное, Марина постаралась. Его знают, о нем слышали. И песни слушают с удовольствием. «Володю, — потом рассказывала Марина, — быстро полюбила вся моя родня, все мои парижские знакомые, как ни странно, даже те, кто никогда не был связан с Россией, с Советским Союзом ни по языку, ни по политическим убеждениям. Песнями заслушивались…»

В мае Марину пригласили в Канны, на открытие кинофестиваля. На следующий день все французские газеты украшали ее большие портреты с загадочным русским мужем. Высоцкий был в смокинге, смотрелся чопорно, вполне по-светски, не по-советски. Марина знакомила его с таким кругом знаменитостей, что он, как потом рассказывал, просто балдел от фамилий людей, которых знал лишь заочно и которые вот сейчас вместе с ним выпивали и не выпивали, просто сидели за одним столом, общались с ним, пытались (с помощью Марины) разговаривать о жизни, искусстве, просили спеть. Но самое сильное впечатление на него произвела встреча со знаменитым парижским цыганом Алешей Димитриевичем. Владимир был поражен тем, что Димитриевич, старый, усталый, больной, как только запел, сразу преобразился и превратился в ту самую вокальную легенду русскоязычной Франции…

По возвращении в Москву, Высоцкий всем говорил, что больше всего его удивила свобода общения. Магазины? Да, конечно, они тоже. Другу Олегу Халимонову жаловался: «Иду по улице мимо магазина, вижу — на витрине персики. Вроде не сезон, и такие роскошные персики. Цена — 16 франков. Марина любит. Конечно, дороговато, ну ничего… Плачу 16 франков — мне протягивают один персик…»

Но ведь надо было справиться и со всеми обязательствами, которыми его наградили при проводах. Кому лекарство, кому джинсы, кому духи. Он случайно услышал, как Марина кому-то жаловалась, что ее Володя очень боится забыть что-то кому-то купить:

— Это нескончаемый поток…

Она, конечно, все понимала и сказала это почти с восхищением.

В Москве его ждали, встречали. У него, вспоминал Иван Дыховичный, была дикая радость от того, что он поехал. И была дикая радость от того, что он приехал обратно, потому что все-таки он был, конечно, местный фрукт. И Володя ясно, быстро, как абсолютно талантливый, душевно интуитивный человек, понял, что там, конечно, не его жизнь. И он был счастлив тем, что никогда там не приживется.

Внимательные, строгие и ревнивые женские глаза замечали, что вернулся он другим. Люсина сокурсница Галя Польских с понятным осуждением говорила: «Прилетел от Нее из Парижа — в белых брюках, в новом заграничном свитере, с красивой модной стрижкой. Влюбленный и счастливый. Таким я его раньше не знала…». Непобежденной скалолазке Ларисе Лужиной показалось, что «до Франции он был крепыш… Потом на нем появился другой отпечаток, он сделался субтильным. Из невысокого, но могучего русского парня как бы ушла сила. Такой французик… Я встречала его потом… в джинсовом костюмчике, худенький, маленький…». Алла Демидова почувствовала, что «Высоцкий после заграницы несколько дней жил в каком-то другом ритме. Видимо, шлейф не нашей жизни…».

В начале лета наконец завершилось «новокузнецкое дело». По решению суда Высоцкого обязали выплатить 900 рублей за «левые» концерты. Много это или мало? В феврале 1973 года ставка артиста Высоцкого В.С. в Театре на Таганке составляла 150 рублей.

На коллегии Министерства культуры директору театра Дупаку Н.Л. был вынесен выговор за плохую воспитательную работу в коллективе. Был также поставлен вопрос о несоответствии тов. Дупака занимаемой должности.

Дома переписал набело стихотворение «Я бодрствую…». Нет, это слишком личное, совсем не для печати. Чиновников можно пронять только доступным их пониманию способом. То бишь, челобитной. Напишу-ка я ее Демичеву, «Ниловне», как его называет Юрий Петрович. Что я теряю? Да ничего. А молчать просто стыдно. Захотят опубликовать, как «покаяния» Булата или Гладилина, ради Бога. Так ведь вряд ли захотят.