Юрий Сушко - Высоцкий. На краю

Отвечая, собирается ли он публиковать свои стихи, Высоцкий, как правило, отвечал: «Я-то собираюсь. Сколько я прособираюсь, не знаю. Сколько будут собираться те, от кого это зависит, — тем более мне неизвестно… Как будет называться — как вы понимаете, об этом пока даже разговора нет серьезного… Чем становиться просителем и обивать пороги редакций, выслушивать пожелания, как переделать строчки, лучше сидеть и писать. Вместо того, чтобы становиться неудачником, которому не удается напечататься. Зачем? Можно писать и петь вам. Это же примерно то же самое. А вы не думаете, что магнитофонные записи — это род литературы теперешней? Ведь если бы были магнитофоны при Александре Сергеевиче Пушкине, то я думаю, что некоторые его стихи были бы только на магнитофонах…»

Он верил: «Как в девятнадцатом веке была литература не только печатная, но и рукописная, так теперь есть литература магнитофонная. Новая техника и новый вид литературы». Недаром кто-то заметил, что аппарат и гений не нуждаются друг в друге. Гений создает новые структуры: Ломоносов — университет, Пушкин — «Современник», а Высоцкий — магнитофонную культуру.

Но иногда он сожалел, что некоторые свои стихи вынужден петь, делать их песней. О той же балладе «Памяти Шукшина» говорил: «Я считаю, что ее хорошо читать глазами, ее жалко петь, жалко…»

В один из первых парижских вечеров Марина предупредила: «Сегодня идем в «Гранд-Опера», танцует Миша Барышников, он нас пригласил».

— Мишка! Вот замечательно! Сто лет его не видел, — обрадовался Владимир. — А он же вроде в Штаты перебрался. Как он?

— По-моему, прекрасно, — сказала Марина. — Здесь на гастролях, бешеный успех, скрывается от поклонниц. Живет у Тани…

— Здорово. А как же граф?

— А при чем тут граф? Таня Мише как старшая сестра.

Танцевал Барышников превосходно. Владимир, не считая себя большим знатоком и поклонником балетного искусства, глядя на отточенность, завершенность каждого движения танцовщика, понимал, почему шеф все время ставит им в пример балетных артистов. Конечно, они являлись для Юрия Петровича идеальными исполнителями воли постановщика. Ни шага влево, ни шага вправо. Все безукоризненно строго, четко, выверено до миллиметра. А у Миши ко всему рвалась на волю душа, и он не сдерживал свой темперамент. Зрители это чувствовали, аплодировали каждому удачному прыжку и даже жесту.

Когда представление закончилось, Высоцкий с Мариной отправились за кулисы. Она в здешних лабиринтах ориентировалась, как в собственной квартире. Зря, что ли, танцевала тут еще девчонкой?..

У входа в артистическую комнату стоял суровый страж. Но Миша выглянул — и во всю ширь распахнул двери:

— Прошу!

С Мишей Барышниковым Высоцкого давным-давно познакомил Иван Дыховичный во время одного из набегов на славный город Питер. Тогда Мишка еще был солистом Кировского театра, красавец, молодой Аполлон. Карьера складывалась на удивление удачно, в 25 уже был заслуженным артистом. И кто бы мог подумать, что во время гастрольной поездки он посмеет остаться на Западе. Чиновники возмущались: мы ему только-только «Волгу» дали!..

Теперь Миша — звезда мировой величины. Правда, без «Волги».

Обнялись, расцеловались.

— Не боишься? — подмигнул Барышников Высоцкому.

— Тебя, что ли? — рассмеялся Владимир. — Это ты меня бойся!

В большой гримерной было тесновато от незнакомой публики. Хозяин тут же принялся исправлять свою заминку:

— Знакомьтесь, господа, это мой друг — знаменитый русский певец и актер Владимир Высоцкий…

— Знакомьтесь…

— А это, Володь, тоже из наших — мой тезка, художник Миша Шемякин. Из Ленинграда, между прочим.

— Из Санкт-Петербурга, — без тени улыбки поправил танцовщика молодой стройный парень в очках, затянутый во все черное. — Много о вас слышал, — сказал он, обращаясь уже к Высоцкому. — Вернее, много вас слушал.

— Тебя, — исправил Высоцкий. — Я о тебе тоже слышал, но картин, честно говоря, не видел…

— Это легко исправить. В любой момент…

— Все, потом договорите! — прервал беседу Барышников. — Поехали, нас ждет Таня.

Пока ехали к старинному особняку, в котором жила сестра Марины Таня — Одиль Версуа, Владимир спросил Шемякина:

— А почему Санкт-Петербург?

— Старая привычка. Я так всегда свои картины подписывал — «Шемякин. СПб». Когда в психушке лежал, врачам объяснял, что это аббревиатура такая — «Специальная психбольница»…

— И долго ты в психушке был?

— Долго, — вздохнул Михаил.

— Я тоже, — в ответ выдохнул Высоцкий.

У Тани гостей ждали. Ее муж — итальянский граф — отсутствовал. Но зато был великолепный стол, мерцание свечей и очень теплый, дружеский, но не светский разговор.

«Потом Володя много пел, — рассказывала жена Шемякина Ревекка. — А я ревела. Миша тоже был совершенно потрясен… На следующий день Володя с Мариной были у нас дома… В тот вечер мы пешком шли по Парижу… И говорили, говорили, говорили…»

Больше говорил Шемякин, Высоцкий слушал, лишь изредка что-то уточнял. Их детские биографии были схожи. Они оба были сыновьями фронтовиков, профессиональных военных, служивших после войны в Германии в оккупационных войсках…

У них были примерно одинаковые творческие судьбы. Правда, до неприкрытого «выдавливания» из Союза у Высоцкого дело не дошло. Но живые примеры были перед глазами… Шемякин был интересен ему как эмигрант с трехлетним опытом, сумевшим не просто выжить, но и добиться успеха и признания на чужой земле. Хотя художнику, конечно, сделать это проще, его язык общения с публикой интернационален. Может, на эсперанто начать стихи писать? Тогда его еще хотя бы один человек поймет — создатель языка…

В общей череде парижских впечатлений лишь короткая встреча с Барышниковым да знакомство с Мишей Шемякиным и его картинами были светлыми пятнами, а так… После второй поездки во Францию, замечали московские друзья, Высоцкий вернулся иным. В обыденности растаяло очарование прежде манящего города. После «Парижска» он показался Вениамину Смехову каким-то расстроенным, чересчур язвительным и обманутым.

К фатальным датам и цифрам Владимир Семенович относился с настороженным вниманием. И в тридцать три, и в тридцать семь он чувствовал, «как холодом подуло.

Во второй половине января он вновь отправился во Францию. Золотухину объяснил: «Для того, чтобы сидеть и работать… Сказал… что страдает безвременьем… Ничего не успеваю. Пять месяцев ничего не писал…»

Когда перед поездкой разговаривал с Парижем, спросил: