Кристофер Гортнер - Мадемуазель Шанель

— У вас в Германии нет своего вина? — с сарказмом спросила я и снова внутренне вздрогнула: мне мой тон не понравился. Полегче, если так пойдет дальше, еще до утра меня арестуют.

— Отчего же, есть, но… — он наклонился ко мне с мальчишеской улыбкой, и в уголках глаз его расцвели мелкие морщинки, — не такое хорошее. Сохраняет вкус винограда. А кроме того, — добавил он, откинувшись на спинку стула, — я больше прожил здесь, чем там. Я атташе германского посольства на улице Лилль, живу в Париже с двадцать восьмого года. Я не чистокровный немец, моя мать — англичанка, а родился я в Ганновере. И в Довиле однажды даже играл в поло. — Он помолчал, его бледно-голубые глаза оценивающе глядели на меня. — Надеюсь, вы знакомы с этой игрой?

— Да, знакома, — ответила я.

Что же делать: извиниться и поскорей удрать отсюда или снисходительно продолжать его слушать? Он заинтересовал меня хотя бы тем, что, похоже, знает обо мне больше, чем я думала.

— Сейчас я служу в министерстве иностранных дел под началом фон Риббентропа, которому фюрер поручил проследить исполнение кое-каких важных дел в Париже, — пояснил он, хотя я его об этом не просила. — Мне поручили вести кое-какие дела в нашей военной администрации, касающиеся текстильной промышленности. А ваш род занятий ведь тоже имеет отношение к текстилю, верно?

— Вы прекрасно знаете, что я модельер. Так что да, можно и так выразиться.

Вино ударило мне в голову: я несколько недель не пила ни капли. А почему бы с ним не пофлиртовать? Желание необъяснимое с точки зрения разума, минутный порыв, импульс, и, как бы сказала Мися, непозволительный. Он был один из них, захватчик. Тем не менее меня почему-то влекло к нему; в его манерах, словах было что-то саркастически-ироничное, в тоне почти открытая и явная насмешка, но не по отношению ко мне, а по отношению к ситуации, в которой мы оказались, словно он понимал, что весь мир вокруг нас перевернулся с ног на голову.

— У вас, должно быть, хорошие связи, — наконец заметила я.

Я полезла в свою вышитую бисером сумочку, чтобы достать портсигар. Потом подняла глаза: он уже протягивал зажигалку. От Картье, как и моя. Щелкнул, улыбаясь, дал мне прикурить, в то время как я не сводила с него глаз.

— Наверное, вы знакомы со многими влиятельными людьми, — продолжала я.

Я прощупывала его, и он это прекрасно понимал. Видно было по глазам, в которых плясали огоньки, озорные и любопытные, словно приглашая продолжать нашу игру.

Он снова наклонился ко мне поближе:

— Я, например, знаю, что рейхсмаршал Геринг — морфинист, и здешний управляющий вынужден был поставить в его номер огромную новую ванну, потому что тот считает, будто горячие ванны притупляют действие его порока.

Я чуть не ахнула вслух. Глядя через мое плечо на жирного командующего люфтваффе, фон Динклаге снова наклонился ко мне.

— Но ванна уж точно никак не излечит его от страсти к бриллиантам и дамским платьям, что так удачно обнаружила мадам Корриган, — прошептал он совсем тихо, словно делился со мной какой-то важной государственной тайной. — Он, видите ли, выселил ее, а сам занял ее номер, и ей, чтобы хоть как-то прожить, приходится продавать ему кое-что из своей бесценной коллекции платьев. Геринг обожает в них наряжаться и, накинув на плечи прозрачный шелк, вальсировать со своими мальчиками.

Мне пришлось наклонить голову и прижать пальцы к губам, чтобы удержаться от смеха. Шпатц снова откинулся на спинку стула и с довольным видом улыбнулся.

— Наверное, все это не столь уж важно, — сказал он, поднимая бокал. — Тем не менее достаточно забавно, вы согласны?

Забавно, что и говорить. Впервые с тех пор, как нацисты вторглись в нашу страну, жуткий мрак оккупации несколько рассеялся, когда этот ужас свелся к курьезному образу Геринга, который кружится по комнатам в женском платье и с диадемой Лоры Мей Корриган на голове.

— Все мы люди, — прибавил Шпатц, словно читая мои мысли, мне даже стало не по себе. — Пока власть в наших руках. Но, — пожал он плечами, — кто скажет, надолго ли? Те из нас, кто между молотом и наковальней, мадемуазель… М-да, история показывает, что все мы должны учиться как-то выживать.

Я кивнула, а что еще оставалось делать?

— Да, — сказала я, — должны. Во всяком случае, я уж точно намерена выжить.

Шпатц самодовольно хмыкнул.

— У вас-то, думаю, все получится, — с обаятельной улыбкой промурлыкал он. — Ну так вот. Я выдал вам одну военную тайну. А теперь ваша очередь. Расскажите, например, зачем вы вернулись в Париж? Обещаю, это останется строго entre-nous. [47] Между нами (фр.) . Я человек чести. Мое слово — для меня все.

— Правда? — Я прикурила еще одну сигарету. — Ну что ж… Я действительно приехала не просто так. Я разыскиваю одного человека. Это мой племянник, если быть совсем точной. И если вы предлагаете мне дружбу, называйте меня Коко.

Шпатц жил не в отеле «Риц». В своей небрежной манере, когда все, что он говорит, кажется менее серьезным, чем есть на самом деле, он сообщил, что на улице Перголез у него квартира — трофей, который он получил в результате недавнего романа. «С весьма привлекательной и богатой парижанкой, которая, — прибавил он, озорно подмигнув мне, — не на все сто процентов арийской крови». Его любовница со своим любезным муженьком решила на всякий случай покинуть Париж, поручив свою квартиру его заботам.

Шпатц оказался гораздо более опытным обольстителем, чем пристало мужчине. Я чувствовала, что его интерес ко мне был искренним, как и предложение помощи, но у него на уме явно было кое-что еще, некая иная цель. Он дал мне это ясно понять, когда вечер уже подходил к концу и, настояв на оплате моего счета, он провожал меня до холла, где немецкие офицеры общались со своими спутницами, курили и попивали мятный аперитив.

— Хотите, я загляну к вам завтра, когда наведу кое-какие справки? — спросил он, когда мы закурили по послеобеденной сигарете.

Я старалась не хмуриться при виде Арлетти, развалившейся на кушетке возле окна и с обожанием глядевшей на своего юного офицера, который забавлял ее какими-то байками. Другие дамы были заняты тем же самым, их надушенные пальчики легко касались рук кавалеров в военной форме, обещая многое притворно застенчивыми, жеманными взглядами сквозь ресницы, густо намазанные тушью. Как сказала Арлетти, жизнь должна войти в нормальное русло, если, конечно, распростертые объятия для нацистов можно назвать нормальным явлением.

— Нет, завтра я занята, — ответила я. — Надо присмотреть за магазином, а потом хочу навестить кое-кого из друзей.

Чтобы как-то смягчить отказ, я одарила его ослепительной и ни к чему не обязывающей улыбкой. Его общество мне понравилось даже больше, чем я могла сама себе в этом признаться, но у меня не было намерений предоставлять ему возможности для дальнейшего сближения, пока он не выполнит своего обещания и не узнает, где Андре и что с ним.