Кристофер Гортнер - Мадемуазель Шанель

Карточку его я, конечно, спрятала в карман и сразу про него забыла, но оказалось так, что этот человек стал моим спасителем.

Этьен Бальсан все-таки появился у нас в мастерской, и мадам Г. взволнованно трепетала, когда он отдавал ей для починки несколько рубашек. Впрочем, я не нашла в них ни единой дырочки, и на меня это никак не подействовало. Тем не менее он настойчиво продолжал заходить ко мне после работы, предлагая покататься в экипаже, прогуляться по площади или поужинать. Частенько приводил своих богатых друзей, сыновей влиятельных родителей, которые, как и он, были связаны с военным ведомством, хотя, в отличие от него, все страстно желали, чтобы поскорей разразилась война с Пруссией или Германией.

Бальсан лишь ухмылялся, когда они топали сапогами, заявляя, что истинный джентльмен может доказать свою храбрость только на войне.

— Пока немцы не нападут, они так и не узнают, в чем разница между пушкой и обыкновенной трубой, — говорил он, наклоняясь ко мне. — Вот таких дураков порождают деньги.

Несмотря на все свои опасения, я находила его сдержанное остроумие довольно забавным. Но сам он меня не очень привлекал, хотя и не подавлял своим высоким положением. Следующие несколько месяцев промелькнули в круговороте веселых обедов с вином; с нами была и Адриенна. Я питалась лучше, чем когда бы то ни было, и по городу нас всегда сопровождали знатные холостяки из офицерских казарм, чаще всего барон Морис де Нексон, совершенно очарованный Адриенной, которая отвечала ему взаимностью, поскольку он по всем статьям соответствовал ее представлениям о настоящем рыцаре. Но у нее были и другие поклонники, которые ходили за ней по пятам. Неожиданная популярность страшно взволновала Адриенну. И она не давала мне уснуть, до рассвета обсуждая со мной, кого из них осчастливить своей благосклонностью.

Свою долю мужского внимания получала и я. Мои сомнения насчет собственной внешности серьезно поубавились. Друзья Бальсана осыпали меня столь горячими комплиментами, что у меня даже возникло искушение поверить им. Тем не менее верила я не очень, поскольку уже успела выработать в себе серьезное недоверие к лести. С беззаботным смехом я отмахивалась от комплиментов, которые расточали мне отпрыски благородных семейств. Днем я тяжко трудилась в Доме Грампейр, а несколько вечеров в неделю пела в «Ротонде», а потому не желала, чтобы на меня смотрели как на нищую швею, готовую пожертвовать своей добродетелью и лечь в постель с каким-нибудь богачом. Каждый лишний заработанный мной сантим я складывала в жестянку, спрятанную под половой доской. И продолжала отделывать шляпки, хотя мадам Г. отказывалась продавать в своем магазине «этот ужас» и мне приходилось самой носить свои творения, тщетно надеясь привлечь внимание какой-нибудь модистки.

Бальсан регулярно посещал мои вечерние выступления. Стоило только вглядеться в зал сквозь густые клубы табачного дыма, поднимающиеся над столиками, как я видела его на своем обычном месте, неподалеку от сцены. Он сидел, положив ногу на ногу в дорогих итальянских ботинках, одетый в плотно облегающую военную форму синего цвета с эполетами, а порой и в строгом штатском костюме, но неизменно с улыбкой на губах.

После выступления он обычно приглашал меня куда-нибудь на поздний ужин. И во время этих вечеров я постепенно узнавала о нем все больше. Он рассказал, как его послали учиться в привилегированное закрытое учебное заведение в Англии, где он обнаружил страсть к породистым лошадям и продемонстрировал полное пренебрежение к учебе. «Я послал телеграмму своим близким от имени Рекса, своей собаки. Рекс уведомлял их о том, что я провалил все экзамены», — смеялся Бальсан. Все родственники ждали, что после смерти отца Бальсан займет его место в семейном бизнесе. Но он взбунтовался и не оправдал их ожиданий.

— А служить в армию я пошел из-за дядюшки, — рассказывал Бальсан, когда мы не торопясь попивали кофе. — Дядя сказал, что разведение лошадей — это хобби, а не занятие, достойное нашей фамилии, и что я должен поддерживать честь. Не представляешь, как мне противно было слушать это, — вздохнул он, прикурил сигарету и передал ее мне.

Заметив, что другие певички в «Ротонде» используют сигареты, чтобы казаться обольстительней (кроме того, искусство пускать дым кольцами приносило дополнительные чаевые), я тоже стала тренироваться: терпеливо вдыхала дым в легкие, кашляла, пока не овладела этим пороком вполне. Адриенна искренне презирала эту привычку, называла ее отвратительной, но благодаря ей я стала зарабатывать больше. Почему-то мужчинам нравилось смотреть, как у женщины из ноздрей струйками идет дым.

— Военную службу я терпеть не могу, — продолжал Бальсан. — Поначалу я вступил в пехотный полк, но служба там оказалась просто невыносимой. Мне хотелось быть с лошадьми, пришлось использовать связи, чтобы перевестись в кавалерию. Уж если я должен служить фамильной чести, пусть и фамилия послужит мне. Меня отправили в Алжир, в полк Африканской легкой кавалерии, где я изнывал от скуки. Там было невыносимо жарко и страшная скука.

— Вы повторяетесь. Уже дважды употребили слово «скука», — заметила я.

— Правда? — переспросил он и поднял глаза к небу. — Потому что так оно и было. Там действительно было невыносимо скучно, так скучно, что однажды на посту от нечего делать я заснул, и меня посадили на гауптвахту. Но потом лошади вдруг подхватили какую-то кожную болезнь, и наши ветеринары никак не могли с ней справиться. Тогда я пошел к командиру и предложил заключить договор. Если я вылечу их, он добьется моего перевода во Францию. Я приготовил мазь, которую используют в Англии для лечения таких болезней. Я понятия не имел, поможет ли она, но она помогла, и вот я здесь, в Мулене, в Десятом полку легкой кавалерии. Впрочем, я должен добавить, служба здесь оказалась так же скучна, как и в Африке, пока я не встретил вас.

Я изобразила легкую улыбку, хотя его история мне очень понравилась. Ничего себе, думала я, отказаться от выгодного места в семейном бизнесе, чтобы не отказать себе в удовольствии быть с лошадьми, бросить вызов ожиданиям влиятельного дяди — от этой мысли моя голова шла кругом. У меня не было вообще ничего, ни имени, ни состояния, и меня пьянило и потрясало его презрительное равнодушие к таким возможностям и выгодам.

— Как только срок службы подойдет к концу, — говорил он, — я буду делать только то, что сам захочу. Мне уже двадцать шесть лет, я могу по праву пользоваться своим наследством, и дядя уже не отберет его у меня, хотя все еще грозит пальчиком. Куплю себе замок и стану разводить таких скаковых лошадей, каких в стране еще не было. Лучших в мире. И плевать, что обо мне думают. У человека только одна жизнь. И свою я собираюсь прожить по собственным правилам.