Кристофер Гортнер - Мадемуазель Шанель

Мой банковский счет быстро пополнялся, я надоедала Бою просьбами выкупить договор об аренде и расширить магазин, сняв дополнительные помещения в здании. В списке клиенток у меня теперь было более сотни влиятельных светских дам, включая титулованных, благодаря любезности Китти Ротшильд, которая рекомендовала меня всем своим знакомым. Хотя на светские мероприятия меня еще не приглашали, я стала достаточно известной фигурой и даже удостоилась карикатуры в газете «Le Figaro», где Бой был изображен в виде кентавра с клюшкой для игры в поло и с надетой на ее конец шляпкой, а рядышком, приобняв его, стояла я с коробкой в руке, на которой было написано мое имя.

— Смотри-ка, мы стали знамениты, — сказала я Бою, хвастаясь карикатурой. — И я зарабатываю больше чем достаточно, так что самое время расширяться.

Он нахмурился:

— Надо немного подождать. Все изменится раньше, чем ты думаешь.

— Изменится? Как? До сих пор я всегда была права, — категорично заявила я. — Не хочешь помочь, обойдусь без тебя.

— Коко, ты в газетах читаешь хоть что-нибудь, что написано не только про тебя? Не успеет закончиться год, как будет война. Все политики, которых я знаю лично, в один голос твердят…

— Но женщины все равно хотят одеваться. Не станут же они провожать солдат на войну голые!

Он закатил глаза и вернулся к своим газетам:

— Делай что хочешь. Тебя все равно не переубедить.

Мне бы следовало понять: он так встревожен, что у него не было сил спорить со мной. Но я была слишком взволнована своими успехами. Бой был, конечно, прав: газет я почти не читала. Победы вскружили мне голову, и ни о чем другом я не могла думать. Оставалось взять последний бастион, быть принятой в высшем обществе — это была вершина моих амбиций. Я решительно настроилась стать первым модельером, которого радушно примут в этот избранный, недоступный простым смертным круг, где я стану диктовать всем, что и как надо надевать и носить.

Это было в ноябре 1913 года. Летом 1914 года Европа уже пылала.

Телеграмма пришла, когда я была в Довиле, — короткое сообщение от Боя, что его призвали на военную службу. Все лето новости поступали одна зловещее другой, прежде всего о страшном убийстве эрцгерцога Фердинанда Австрийского в Сараеве. За этим последовало объявление Австрией войны Сербии и агрессивные действия Германии, которая объявила войну России и потребовала от Франции и Британии нейтралитета, что правительства обеих стран, разумеется, отвергли.

А я все еще оставалась в блаженном неведении. Летний сезон в Довиле обещал быть еще более прибыльным, чем предыдущий, жара стояла жуткая, воздух был как в бане. Каждый свободный час, призывая на помощь продавщиц и Адриенну, мне приходилось снова и снова заполнять полки. Китти Ротшильд привела своих знакомых; тут были и принцессы, и графини, и жены известных художников, например мадам Дега, и все они буквально опустошали мои запасы.

Прочитав телеграмму, я похолодела. Я уже давно поджидала приезда Боя, а он все запаздывал. Из Парижа я уехала рано, надо было подготовить бутик, а он остался закончить кое-какие дела. И вот я стояла и тупо смотрела на телеграмму с тремя короткими фразами:

Призван в действующую армию. Магазин не закрывай. Люблю, Бой.

Всего три фразы. Девять слов. Точка.

Над моим плечом склонилась Адриенна. Не успела она испуганно вскрикнуть, как я схватила ее за руку и потащила в заднее помещение.

Лицо у нее было белое как мел, она вся дрожала.

— Молчи, не говори ни слова, — прошипела я. — У нас покупатели. Это не может быть чем-то серьезным, иначе Бой не стал бы писать, чтобы мы не закрывались, нельзя допустить, чтобы об этом стали болтать. Мы должны заниматься своим делом, подождем новых известий.

— Но Морис… Он ведь тоже в Париже. Его тоже призовут в армию!

— Он сообщит тебе, если надо будет, разве нет? А теперь давай-ка вернемся. Надо заканчивать с каймой для принцессы де Сен-Совёр. Ты же знаешь, она терпеть не может, когда торчат нитки.

Двигаясь словно лунатик, Адриенна вернулась к работе. Я сунула телеграмму в карман свитера и пошла за Адриенной, внимательно за ней наблюдая. Она монотонно отвечала на вопросы принцессы, а другие клиентки бросали в ее сторону пытливые взгляды.

— Что-то случилось? — спросила Китти Ротшильд, когда я пересчитывала ее покупки, а Андриенна рассеянно записывала все в гроссбух.

— Она только что узнала об объявлении войны, — ответила я, поскольку, если честно, сама была слишком растеряна, чтобы с ходу придумать что-нибудь убедительное. — Беспокоится за своего барона Нексона.

— Всего-то? — Китти пожала плечами. — Было бы о чем. Все закончится еще до того, как мы вернемся в Париж. Эти немцы такие забияки… Прямо как мальчишки.

Я рассмеялась и расцеловала ее в обе щеки.

— Demain, [21] Завтра (фр.) . — сказала она, прощаясь, и служанка, нагруженная моими черно-белыми коробками с покупками, нетвердой походкой двинулась за ней, — снова приедет Сесиль Сорель, а еще мадам Сантос-Дюмон: им не терпится посмотреть на ваши новинки. Plus tard! [22] Самое позднее (фр.) .

Она послала мне воздушный поцелуй и важно выплыла из магазина вслед за принцессой. Вдвоем они раскупили половину всего, что у меня было.

Адриенна снова заплакала. Я велела ей возвращаться в гостиницу. В нынешнем состоянии от нее толку было мало, и мне хотелось подсчитать сегодняшнюю выручку без ее причитаний.

Мы будем продолжать торговать, мы не закроемся, как и просил Бой. Но когда я вытаскивала свои бухгалтерские книги, руки мои дрожали.

Так много ветра в траве…

Легкомысленное и небрежное заявление Китти Ротшильд жило в моем сердце до конца лета, но вот оно закончилось и унесло с собой всех временных обитателей-солнцепоклонников. Довиль опустел. Война с забияками-немцами обрела наконец свой чудовищный смысл: нам грозит страшная участь быть сожранными живьем.

В Париж я не вернулась. Зачем, если там нет Боя? Но Адриенна отправилась, села на первый попавшийся поезд и, задыхаясь, пообещала написать, как только будут какие-нибудь новости.

— Лучше позвони, — сказала я. — Ты что, забыла, у нас в отеле есть телефон?

Возвращаясь по призрачным улицам города в «Нормандию», я удивлялась своему упорному нежеланию поддаваться тревоге, своему невозмутимому спокойствию. И только стоя на балконе, где я по капельке цедила коньяк, затягиваясь сигаретой (много я никогда не пила) и любуясь прекрасным видом на Ла-Манш, я поняла, что это была совсем не беззаботность или безразличие.