Кристофер Гортнер - Мадемуазель Шанель

Я сжала ему руку. В первый раз за восемь лет нашей совместной жизни мне стало жалко его: он был не способен понять, что нынешний вечер во многом предопределит наше будущее.

Как и обещала, Мися появилась в моем магазине на следующее утро, одетая на скорую руку. Любая другая женщина в таком наряде выглядела бы совершенно нелепо. Я продала ей три шляпки, четыре свитера и пять юбок, хотя она сопротивлялась как могла, раздраженно заявляя, что уже не в том возрасте, чтобы оригинальничать. И правда, ей уже было сорок два, то есть она была на одиннадцать лет старше меня, но она была легка, подвижна и вела себя совершенно непринужденно; таких знакомых у меня еще не было. Совершенно без тормозов. За ланчем в «Рице» она поведала мне о своем детстве: она росла в холе и довольстве и тем не менее всегда была одинока. Ее мать умерла в Петербурге во время родов.

— Помчалась туда вдогонку за моим отцом, скульптором, а он не хотел иметь с ней ничего общего, — сообщила она.

После чего заботу о ней взяли на себя дед с бабкой. Они жили в Брюсселе, и в их доме давал концерты сам Лист. Потом этот бабник и донжуан, ее папаша, забрал Мисю к себе и сунул в монастырскую школу Сакре-Кёр в Париже.

— О, как я ее ненавидела! Эти монашки все были лесбиянки, вечно подглядывали, как мы купались.

В конце концов она сбежала оттуда и стала зарабатывать уроками игры на фортепьяно и позировать для художников — до первого своего замужества.

— Первый муж мой был поляк, дальний родственник, Таде Натансон. Он основал журнал «La Revue blanche», который помогал пробиться молодым художникам. Я познакомилась с ним, когда позировала Лотреку для рекламы журнала… Милый мой карлик. Мой первый брак был настоящей катастрофой! Таде в постели был ужасен. Просто никакой, и у меня начался роман с Альфредом Эдвардсом, владельцем «Le Figaro». Таде нужен был для журнала благотворитель, и Альфред согласился, но поставил условие, что Таде даст мне развод, чтобы мы могли пожениться. Вот так я и переехала в этот дом на улице Риволи, где познакомилась с Равелем и Энрико Карузо. Помню, с Карузо мы пели неаполитанские дуэты, а Равель нам аккомпанировал на фортепьяно. Какой восторг!

Она тараторила без передышки и тем не менее как-то незаметно умудрилась проглотить свой крок-месье и опрокинуть уж не знаю сколько чашек чая, — видимо, это от чая на зубах у нее были пятна.

— Альфред был настоящий мужлан, деревенщина. В постели, конечно, тигр, что и говорить, но в других отношениях совершенный мужлан. Спал со всеми подряд. С мужчинами, женщинами — ему было все равно. Мы развелись в девятом году. Я подняла скандал, и он оставил мне этот дом. Это было самое меньшее, что он мог для меня сделать, тем более что я занималась его ремонтом. А сколько гениев, перешагнувших его порог, я взрастила! Через пять лет встретила Серта. Обожаю его работы. Он будет очень знаменитым художником. Он расписывал стены в Отель-де-Виль, и несколько американских миллионеров наперебой приглашают его расписывать и декорировать свои дома в Нью-Йорке. Я бы очень хотела побывать в Нью-Йорке, а вы, милочка? Американцы бывают такие консервативные, но они все же очень любят современное искусство, и, в отличие от многих здесь, у них есть на это деньги. Я постоянно твержу Серту, чтобы он принял хотя бы один заказ, но он, видите ли, каталонец, ленив и слишком разборчив в еде. Говорит, в Америке едят только белый хлеб, поэтому и отказывается туда ехать. — Она наконец перестала трещать и замолчала. Но ненадолго. — Ну а вы? Как так случилось, что вы стали держать ателье и жить с таким завидным мужчиной, как месье Кейпел? Ну давайте рассказывайте, не стесняйтесь. Если хотите, чтобы мы подружились, рассказывайте все без утайки.

Я рассказала, но только чтобы утолить ее любопытство, слегка приглушив все, что касалось моего успеха, хотя она сразу заметила это, когда я вскользь упомянула магазины в Довиле и Биаррице. На деньги в любом их виде у нее было такое же безошибочное чутье, как на подающих надежды художников, но ничто не приносило ей такого удовольствия, как чья-нибудь неудача, потому что это означало, что она могла подобрать осколки и снова сложить, и тогда подобранный будет ей всегда по гроб жизни обязан. Я заметила это в ее доме, когда она рассуждала про Дягилева: «Безнадежный романтик, но слишком жаден, обожает потакать собственным слабостям. Глотает все подряд без разбору: мужчин, шоколад, талант, деньги. Если бы не я, он бы давно стал нищим, просил бы на улицах милостыню, но я очень, очень люблю его». Я сразу подумала: будь осторожна, Коко, не то и ты падешь жертвой ее разрушительных инстинктов.

Вот так мы и подружились, но лишь потому, что этого упорно хотела она: Мися регулярно являлась с визитами ко мне и таскала меня по блошиным рынкам в Сен-Жермен-де-Пре, где могла часами рыться в старом хламе, к которому мне противно было притрагиваться. Она стала, пожалуй, единственной моей подругой после Эмильены, с которой я потеряла всякую связь, но я так и не смогла понять, чего Мися хотела больше: преклоняться передо мной или меня уничтожить. Кокто окрестил ее подпольной акушеркой, и я на всю жизнь запомнила это прозвище, хотя наша с ней дружба стала одной из самых долгих в моей жизни.

Шел четвертый год войны, самый страшный и разрушительный, с ужасающими потерями на фронтах, пока союзники ждали прибытия американских войск. В России разразилась революция, а в результате полная анархия, убийство царской семьи, массовые расстрелы и убийства или изгнание из страны без гроша в кармане русских аристократов и дворянства.

На премьере нового балета Дягилева «Парад», где снова случился скандал и вся публика была до предела возмущена, чего и следовало ожидать, Мися высморкалась — она простудилась, и врач назначил ей постельный режим — и только потом заговорила, гнусавя сквозь заложенный нос и растягивая слова:

— Все так оно и есть, разве нет? Дураки есть и здесь, в Париже, дураки есть и в Москве. Только здесь дураки выступают на сцене, а там дураков расстреливают.

Чаша терпения Боя переполнилась. Перед балетом мы пригласили Мисю с Сертом к нам на обед, где Бой преподнес им экземпляр первого издания своей книги, получившей, кстати, множество хвалебных отзывов в прессе за глубокие размышления о войне, но Мися, едва взглянув на нее, принялась разглядывать мои коромандельские ширмы, а потом стала уговаривать меня подарить ей одну из них, и это буквально взбесило Боя.

— У нее для ширмы нет места, — уверяла я его уже в театре. — Она же тащит в дом все, что под руку попадет. Сам видел, что у нее там творится. Попадись ей носорог, она бы и его затащила к себе в гостиную.