Кристофер Гортнер - Мадемуазель Шанель

Эта сумятица в мыслях порождала новые беспокойные вопросы. Я еще ни разу не забеременела, хотя возможностей было полно. В Венеции Мися как-то злобно обронила, что, мол, она надеется, я предохраняюсь. А я, по правде говоря, совсем не предохранялась. Бой это делал, да, он пользовался презервативами, но у нас бывали случаи, когда они протекали или рвались, а после его гибели я об этом вообще не думала. Я говорила себе, что приучила собственное тело (я считала, что человек силой разума способен на это) и не беременею, потому что не хочу. Мы с Дмитрием вели себя безответственно и бездумно, и можно считать, что мне повезло. С Бендором мы заключили негласное, но само собой разумеющееся соглашение: либо он пользуется презервативами, либо вынимает до того, как брызнет семя, как это делал когда-то Бальсан.

Теперь же я стала беспокоиться. Скоро мне будет сорок один, и если я способна забеременеть, то мне нельзя тянуть с этим. И все же, когда я рассуждала о возможности стать матерью, что-то в душе противилось этому. У меня был Андре, к которому я относилась как к собственному сыну, а он жил далеко, учился в закрытой школе, за его ежедневным существованием присматривают другие. Я знала, слишком хорошо знала, что такое жить без родителей, вдали от того места, которое называется домом. Я делала все, что могла, чтобы обеспечить Андре приличное содержание, но вряд ли можно считать подобную заботу о нем материнской. Я вела себя так, как только и могла вести себя такая, как я, — как добросовестная, сознательная, но не близкая родственница, скажем как тетушка.

Быть же настоящей матерью означало пожертвовать своими запросами. Это гораздо более обременительно и тягостно, чем даже физические испытания, связанные с беременностью, сами по себе достаточно пугающие. Готова ли я отказаться от жизни, на которую положила столько труда и борьбы? Я понимала: нет, не готова, я стану злиться, может, со временем даже обвинять во всем ребенка. И снова в душе поднимались призраки моей юности, которые преследовали меня, не давали покоя.

Значит, со мной что-то не так? Что же именно?

С Бендором своими проблемами я не делилась. Просто объявила, что возвращаюсь в Париж, где меня ждет мое ателье, работа, я и так слишком долго пренебрегала своими обязанностями.

Он проводил меня в Лондон, посадил на корабль.

— Не забудь, — сказал он, стоя передо мной, какой-то нескладный в длинном пальто и шляпе, — летом у нас круиз на Ривьеру. Ты обещала найти для этого время.

Я улыбалась, кивала:

— Не забуду. И скоро увидимся в Париже, да?

— Само собой.

Натянув шляпу поглубже, он вернулся к машине. Ни прощального поцелуя, ни других открытых знаков любви; повсюду вокруг прятались журналисты.

Сидя в поезде на Париж, я чувствовала огромное душевное облегчение. В голове мелькнула мысль, что Париж стал моим домом — столько с этим городом связано воспоминаний, порой трагичных. Только в Париже я чувствовала себя на своем месте.

И вряд ли очередная герцогиня Вестминстерская получала бы такое удовольствие, ощущая себя свободной.

1926 год стал для меня знаменательным. Год создания моего маленького черного платья. После долгих споров, которые продолжались несколько месяцев, я решилась представить его на весеннем показе. Теперь в моих коллекциях вечерних платьев черный цвет был основным, однако в начале века черный цвет считался уместным только для школьной формы, траурного одеяния и одежды монахинь. Но я все-таки решила рискнуть, несколько месяцев разрабатывала новые силуэты: облегающее платье из марокканского крепа с узкими рукавами, манжеты которых украшены зигзагообразной золотой нитью; вырез квадратный, юбка простая, немного ниже колен, с перевернутыми V-образными складками, что подчеркивало низкую талию. Эти платья дополняла шляпка-колокольчик из атласа в полоску, мягкие поля которой почти полностью закрывали глаза, а также черное жемчужное ожерелье и перчатки до локтей. Ну и конечно, чулки; я считала, что чулки женщины будут носить всегда.

Мое черное платье вызвало сенсацию, на которую, честно говоря, я и надеялась с самого начала. Манекенщицы горделиво шествовали по салону, у каждой в руке плакатик с номером и названием ансамбля, а в помещении стояла мертвая тишина. Я притаилась на верхней площадке лестницы, за зеркалами, чтобы можно было незаметно наблюдать за показом: лица собравшихся клиентов и большинства журналистов выражали крайнее потрясение, смятение на грани испуга, даже осуждение. Я и прежде заходила далеко, но так далеко еще себе не позволяла.

— Им очень не понравилось, — сказала Адриенна, когда мы подсчитали ничтожное количество заказов. — Это для них выходит за всякие рамки. Никто, слышишь, Габриэль, никто не хочет носить черное платье. А ведь я говорила: риск слишком большой.

Моя première, мадам Обер, была более оптимистична.

— Поживем — увидим, — мудро изрекла она, когда я уже раздумывала, не отказаться ли от этой идеи. — Рановато еще говорить о результатах. Раньше тоже бывала подобная реакция, а покупатели все равно приходили.

— Нет, такого еще не было. — Я нервно закурила сигарету. — После войны я еще не слышала такого гробового молчания.

— А я говорю: ждите, — стояла на своем мадам Обер.

На следующей неделе во всех основных французских газетах, посвященных моде, появились разгромные статьи о моем черном повседневном платье. Зато американский журнал «Vogue» объявил его нарядом, который когда-нибудь станет носить каждая женщина, и предсказал, что, ломая традицию, я сделала модную одежду доступной каждому, кто в состоянии себе это позволить. «Маленькое черное платье Шанель, — утверждалось в журнале, — станет образцом для массового покупателя, как и автомобили Форда».

И вот постепенно пошли заказы, сначала их было мало, а потом все больше. Стоило только моим самым смелым клиенткам, включая, конечно, милую Китти Ротшильд, прочесть статью в «Vogue», как они сразу явились снимать мерку и выходили из салона в моем черном платье, шляпке-колокольчике, перчатках и с ниткой жемчуга на шее.

— Женщины готовы носить платье любого цвета, лишь бы оно не было бесцветным, — заявила я журналисту из «Vogue», когда он пришел брать у меня интервью. — Сшить черное платье очень трудно, но когда женщина появляется в таком платье, то вы больше никого не замечаете.

Как и духи «№ 5», маленькое черное платье стало самым ходким товаром, что еще больше укрепило мою репутацию. Пришла телеграмма из Америки от руководства голливудской киностудии «Метро Голдвин Майер»: за щедрое вознаграждение мне предлагали отправиться в Лос-Анджелес и шить наряды тамошним звездам. Сумма вознаграждения была просто немыслимой — почти миллион долларов, и, узнав об этом, Адриенна была просто ошарашена.