Кристофер Гортнер - Мадемуазель Шанель

Он был все еще здесь, со мной, ощутимый, реальный, я видела его темно-зеленые глаза, теплый взгляд, его густые волосы, падающие на лицо, когда он склонялся ко мне, благоухающий мускусом сатир, и шептал: «Помни, Коко, ты всего лишь женщина…»

И в первый раз за много лет я уснула без седола.

Меня разбудил громкий стук в дверь и одновременно настойчивый трезвон телефона. Я подскочила на кровати. Кое-как спустилась вниз, схватила телефонную трубку; на другом конце провода была Мися.

— Коко… — лепетала она, запинаясь как безумная, — Коко, они… они входят в Париж, Коко! Немцы… Они входят, их много! Ты немедленно должна возвращаться домой. Мы спрячемся и…

— Мися, успокойся, — перебила я ее, потому что за последние несколько недель она уже несколько раз звонила мне с такими же точно жуткими предсказаниями. — Я перезвоню. Кто-то стучит в дверь.

На пороге номера стоял метрдотель, он виновато наклонил голову и выложил ужасную новость с таким видом, будто извинялся, что в гостинице временно отключили горячую воду.

— Мадемуазель, боюсь, я должен сообщить вам, что наша оборона прорвана. По радио сообщают, что германские танковые дивизии пересекли Арденны и походным маршем идут на столицу; нам грозит опасность ударов с воздуха силами люфтваффе. Метро закрывается. Герр Эльмингер посоветовал мне проинформировать всех постояльцев, что закрывать отель мы пока не планируем и сделаем все, чтобы обеспечить вас самым необходимым, но безопасности гарантировать уже не можем никому.

Я знала, что директор, уже давно занимающий эту должность, сейчас служит в армии; его заместитель герр Эльмингер был гражданином Швейцарии, он старался использовать хваленый нейтралитет своей страны, чтобы гостиница в сто пятьдесят номеров, оплот Парижа, содержалась как можно более спокойно, без эксцессов. И если он рекомендует чуть ли не эвакуацию, значит ситуация действительно серьезная. Похоже, на этот раз Мися не преувеличила грозящей нам опасности.

— Сколько у нас осталось времени? — спросила я, думая об ателье через площадь, о квартире, заваленной произведениями искусства, после того как я освободила дом на Сент-Оноре. Бесценные статуи, антиквариат, мои платья и прочие обломки моей скитальческой жизни. Забрать хоть что-то с собой невозможно, но как оставить: немецкие мародеры могут разграбить все. При этой мысли грудь мою сдавило точно тисками.

— Думаю, совсем мало, — ответил он. — Лично я посоветовал бы съезжать, и чем раньше, тем лучше, мадемуазель. Многие наши постояльцы уже съезжают. По слухам, дороги, ведущие из города, уже забиты беженцами.

— Да, конечно… — Я помолчала, пытаясь собраться с мыслями. — Я бы хотела заплатить вперед за два месяца, чтобы мой номер остался за мной на случай… если все обернется иначе. Это можно устроить?

Он кивнул:

— Сделаем все, что в наших силах, если только нацисты не забронируют номера.

Я чуть не рассмеялась: ну и шутник!

— И еще мне нужен шофер, — сказала я, — если, конечно, это возможно. Заплачу, сколько скажете. И вот что… пришлите, пожалуйста, горничную, пусть поможет собрать вещи.

Он откланялся и ушел, а я, все еще не придя в себя, окинула взглядом свой номер. Меня словно парализовало, я не могла решить, что делать дальше. Я была в одной пижаме, босиком, кулаки сжимались и разжимались сами собой, совершенно растерянная, как и в тот день, когда мы добрались до ворот Обазина.

Явилась возбужденная горничная, и я попросила ее упаковать чемоданы. Завернула часы Боя в носовой платок, опустила их в карман пальто и вышла из номера. На лестницах уже было полно обезумевших, спасающихся бегством постояльцев, все спешили к узенькому проходу, соединяющему бар с черным ходом на улицу Камбон.

Издалека, нагоняя на душу тоску, доносились сотрясающие июньский воздух завывания противовоздушных сирен, установленных на Эйфелевой башне. Возле ателье улица оставалась зловеще пустынной, и вместе с тем казалось, что это обычное раннее утро, когда люди еще сидят дома, варят кофе, зевают и щурятся, вспоминая прошедшую развеселую ночку.

В ателье я нашла Элен и мою верную première, мадам Обер, единственных, кого я оставила из всего персонала. В черных форменных шапочках и костюмах, они стояли за прилавком по стойке «смирно». Обе смотрели на меня, лица растерянные, оцепеневшие; должно быть, вот так выглядела и я, когда стояла в номере отеля.

— Ну и что вы здесь делаете? — рявкнула я. — Ждете, как дуры, покупателей? Разве вы ничего не слышали? Немцы вошли в город. Шевелитесь, надо срочно закрывать ателье. Флаконы с духами и украшения, — я махнула рукой на витрины, — тащите наверх, в квартиру.

Я отправилась на третий этаж и, на ходу достав ключи, отомкнула двойные зеркальные двери. Вот они раскрылись, и перед моим взором предстал безмятежный оазис, где словно застыло время, тогда как в моей голове нарастал беспорядочный грохот и лязг; я на минуту замерла на месте.

Наконец, словно опасаясь разрушить хрупкие чары, я медленно двинулась по коридору, заставленному коромандельскими ширмами, на лакированных поверхностях которых были изображены дамы в развевающихся на ветру кимоно, восседающие на цаплях, а над курящимися вулканами плыли прозрачные облака, маня к себе, заставляя остановиться, задержаться и с восхищением полюбоваться этой чудесной картиной, не тронутой временем. Два арапа, которые мне достались от Миси и с которыми я так и не смогла расстаться, казалось, приглашали меня пройти внутрь, и толстый бежевый ковер гасил цокот моих каблучков. Я оглядела свой салон с зеркальными стенами, с его калейдоскопическим нагромождением предметов. Сквозь открытые двери столовой со сводчатым потолком я видела гостиную, где стояло еще несколько ширм, самых изысканных и древних, доставшихся мне от Боя; они тускло мерцали в патине золота и багреца, словно языки пламени на фоне сдержанных тонов меблировки и книжных полок от пола до потолка, плотно уставленных книгами в кожаных переплетах.

Сквозь окна сочился мягкий сероватый свет. Я подошла к шведскому бюро с выдвижной крышкой и замерла. Взгляд скользнул по висевшей над столом небольшой картине в золоченой раме, где был изображен лев, потом по черепаховому вееру с инкрустацией из переливающихся перламутровых звезд, небрежно брошенному рядом с пачкой тисненой почтовой бумаги кремового цвета.

Я погладила веер, и тут мне пришла в голову поразительно ясная мысль: как все-таки призрачна, как невероятно скоротечна наша жизнь. Увижу ли я когда-нибудь еще эти дорогие моему сердцу предметы? И когда я снова вернусь сюда, если вообще вернусь, в это гнездо, так долго служившее мне поддержкой и опорой в жизни?