Кристофер Гортнер - Мадемуазель Шанель

Не успела я распробовать консоме, как вдруг услышала чей-то голос:

— Коко! Коко, дорогая, неужели это вы?

Я подняла голову и увидела, что ко мне спешит хорошенькая брюнетка в узкой юбке из твида и в тон ей жакете. Она улыбалась, изображая явно преувеличенную радость.

— Да, это действительно вы. Господи, как это чудесно — увидеть хоть одно знакомое лицо!

Вглядевшись, я сразу узнала ее. Это была Мари-Луиза Буске, светская львица, одна из многих, кто добросовестно посещал маскарады Громонов. Заметив тень недоверия на моем лице, она тут же надула губки и прижала ладонь к груди:

— Неужели вы меня не помните? Ведь я ваша преданнейшая покупательница! Посмотрите, на мне ваш наряд!

— Ну конечно я вас помню, — сказала я и встала, чтобы расцеловать ее в обе щеки, хотя, по правде говоря, губами к ним не прикоснулась. — Прошу вас, садитесь за мой столик. Каким ветром вас занесло в Виши?

И она поведала мне уже знакомую историю, которую наверняка могли рассказать тысячи людей. Перед самым вторжением нацистов Мари-Луиза уехала из Парижа, прихватив с собой только то, что смогла увезти. И теперь жалела об этом.

— Здесь так скучно, просто ужасно, — жаловалась она. — Жуть, честное слово. Такая провинция. Здесь никто ни о чем не беспокоится, ничем не интересуется… Да и в самом деле, о чем тут можно беспокоиться, чем интересоваться?

— Да-да, — отозвалась я и посмотрела на сидящую поблизости парочку: они чокались бокалами с шампанским и громко смеялись. — Я обратила внимание: жизнь здесь бьет ключом, словно в самый разгар сезона.

Мое едкое замечание не прошло незамеченным. Мужчина за столиком повернулся и пристально посмотрел на меня:

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что здесь живут веселые и жизнерадостные люди.

Мари-Луиза недаром слыла опытной светской львицей. Она с очаровательной улыбкой живо обернулась к сердитому джентльмену:

— А вы хоть знаете, месье, с кем разговариваете? Это же сама Коко Шанель, к вашему сведению.

В ответ он только проворчал что-то неразборчивое. Видно было, что он не слышал моего имени, да и ему было все равно, кто я такая, но зато сидевшая рядом его жена прекрасно это знала: она робко тронула его за плечо, одновременно обратив ко мне виноватый взгляд:

— Не будь так неучтив, дорогой. Она очень знаменита.

— Правда? — Мужчина снова повернулся к нам спиной. — И давно? Ей, наверное, уже лет сто, не меньше.

Я до боли сжала в руке вилку. Но Мари-Луиза его замечание пропустила мимо ушей.

— Я надеялась, что хоть вы собираетесь вернуться в Париж. Скажите, что это так. Я просто в отчаянии. Громоны остались там, многие наши друзья тоже. Говорят, для нас там совершенно безопасно.

Я не могла не заметить, как Мари-Луиза подчеркнула это «для нас». Она имела в виду людей со средствами и положением в обществе, которые способны легко пережить позор оккупации.

— Немцы вовсе нас не ненавидят, — продолжала она. — Они обожают Францию. Они живут в «Рице», ходят в театры и Оперу, обедают в ресторанах. У них есть деньги, и они их тратят, как в старые времена. Très jolie! — Она рассмеялась так же весело, как и парочка за соседним столиком, а у меня болезненно сжалось сердце. — Так вы поедете со мной? — спросила Мари-Луиза. — Женщинам сейчас опасно ездить в одиночку, но вот вдвоем… — Она помолчала. — Полагаю, у вас есть шофер?

Я кивнула:

— Зато нет бензина. Мы едва доехали.

— У меня есть один знакомый чиновник в правительстве, он может продать нам бензин по норме! — заявила она, хлопая в ладоши от радости, а потом подмигнула и поглядела по сторонам. — Всем нужен бензин, — продолжала она, понизив голос. — Это сейчас новый контрабандный товар. Бензин и мясо.

— По норме до Парижа не хватит, — задумчиво сказала я, — но лиха беда начало…

Итак, решено. Мари-Луиза едет со мной. Отправимся завтра на рассвете, чтобы проскочить подальше, пока дорога свободна. Хотя, думала я, оглядывая посетителей ресторана, ни один из этих дураков в Виши, похоже, никуда не спешит.

На следующее утро, пока Ларшер грузил машину вещами — заявление Мари-Луизы о том, что она осталась ни с чем, обернулось двумя чемоданами, набитыми дорогущими модными платьями, изрядно, правда, измятыми, — я пошла прогуляться и выкурить последнюю сигарету — еще один дефицит, который начал меня уже понемногу раздражать. Остановившись возле крошащейся стены еще времен Древнего Рима, я увидела сидящего на ней мальчишку в драных коротких штанишках. Заметив его голодный взгляд, впалые щеки, худые как щепки руки и ноги, я почувствовала, как болезненно сжимается сердце. Словно само время остановилось и повернуло вспять. Перед глазами встала картина: мы с сестрами, в застиранных платьицах с обтрепанным подолом, несемся что есть духу через кладбище. Я шагнула было поближе, но тут мальчик поднял голову, посмотрел на меня и, словно чего-то испугался или от неожиданности, упал со стены.

Я не успела подбежать и подхватить его, он ударился о каменистую землю и громко закричал от боли. Я склонилась к нему, встала на колени и услышала за спиной быстрый топот шагов.

— Это мой сынок! — раздался встревоженный голос.

Я подняла голову и увидела женщину в грязном домашнем халате, под которым выпирал большой живот. Мальчик стонал, держа на весу и баюкая поврежденную руку. Я снова повернулась к нему:

— Не надо шевелить. Пошлите за доктором. Мне кажется, он сломал руку.

— За доктором! — воскликнула она, когда мальчик поднял на нее жалобные глаза. — А денег где взять на доктора?

Я расстегнула сумочку, достала из бумажника помятую банкноту в сотню франков. Это были мои чуть ли не последние наличные деньги, но не могла же я допустить, чтобы мальчик страдал. Я знала, что такое голод и боль, в юности именно в этом самом городе я натерпелась и от того и от другого. Я улыбнулась было мальчику, протянула деньги, но вдруг выражение его лица изменилось. С поразительным проворством он выхватил у меня банкноту, вскочил на ноги и рванул прочь так быстро, что только пятки засверкали, странно даже, что так можно бегать на таких худых ногах.

Сидя на корточках, я вздохнула и снова повернулась к его матери. Та фыркнула:

— Спасибо вам, мадам, уж не знаю, как вас звать. Теперь хоть у нас с сыночком будет что вечером поесть.

Переваливаясь как утка, она пошла прочь, крикнув что-то своему шустрому сообщнику. Я встала, отряхнула брюки и рассмеялась. Печалясь по поводу несчастий, которые переживает бедная Франция, я утратила бдительность, и этим воспользовались обыкновенные воры. Ловко, однако, они провели меня.

Не в последний раз, кстати.

Въезд в город у заставы Орлеанские ворота нам преградили баррикады из мешков с песком и немецкие солдаты с винтовками.