Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Первая книга воспоминаний

— Мандельштам ненавидел советскую власть, — сказал он. И вдруг добавил: — Несмотря на то, что он был евреем.

— Почему же несмотря? — громко удивился сидящий прямо напротив профессора Бушин.

Смысл этой реплики не вызывал сомнений. Подразумевалось, что Мандельштам ненавидел советскую власть не «несмотря», а именно потому, что он был евреем. Павел Иванович побагровел, но возразить ничего не мог: формально Бушин был прав. В разговоре о причинах чьей-нибудь любви или нелюбви к советской власти правомерен был только классовый подход. При чем тут национальность?

Что говорить! Конечно, он всегда был антисемитом, Володя Бушин. Не зря же еще в институтские времена Гриша Бакланов сгоряча обозвал его однажды фашистом: дело было громкое, и Бакланову тогда крепко досталось.

Да и так ли уж это в конце концов важно, что один из двух старых моих литинститутских товарищей (Солоухин) стал антисемитом монархического толка, а другой (Бушин) ухитрился совместить свой антисемитизм с ленинским пролетарским интернационализмом. Таким совмещением сегодня уже никого не удивишь.

Нет, дело был совсем не в Бушине. И — по правде говоря — совсем даже и не в антисемитизме.

Один мой приятель, человек редкой доброкачественности, да к тому же еще и искренне ко мне расположенный, прочитав мою книжку про Мандельштама, сказал, что книга эта — очень еврейская. Никакого отрицательного смысла он в это определение не вкладывал. Просто констатировал факт.

Это было для меня совершеннейшей неожиданностью. Тщетно я расспрашивал его, пытаясь доискаться: почему еврейская? В чем выразилась — проявилась — ее «еврейскость»? Толком ответить на эти мои вопросы он не мог. Но продолжал твердить свое: еврейская — и все тут.

В связи с этим мне припомнился вычитанный из чьих-то мемуаров (кажется, Наталии Крандиевской) рассказ про спор А.Н. Толстого с М.О. Гершензоном. Дело было в июле 1917 года. Гершензон доказывал, что спасти гибнущую Россию могут только большевики, потому что они за немедленный сепаратный мир. Страна устала, воевать больше не может, на фронтах идет братанье, надо немедленно замиряться с немцами: другого выхода нет.

Алексей Николаевич не соглашался: он был за войну до победного конца.

Спорили долго, но так ни к чему и не пришли. Каждый остался при своем.

Гершензон ушел, а Алексей Николаевич долго еще не мог успокоиться, мрачно ходил взад и вперед по своему кабинету, что-то бормотал себе под нос — мысленно доспоривал. Наконец остановился посреди комнаты, помотал головой и громко сказал:

— Нет!.. Не может быть, чтобы он был прав.

И как бы окончательно утверждаясь в этом своем мнении, заключил:

— Нерусский человек. Что ему Россия!

Не знаю, как там обстояло дело с Гершензоном. Не берусь судить. Может быть, его позиция в том долгом споре и в самом деле определялась его нерусским происхождением.

Но в себе я был уверен.

Про себя я точно знал, что мое отношение к России с моим еврейским происхождением никак не связано. Я не сомневался, что не родись я евреем, был бы на все сто процентов русским — все мои мысли и чувства остались бы точь-в-точь такими же, как сейчас. И точно такими же, как сейчас, были бы и мои взаимоотношения с моей матерью-мачехой — Россией. Ведь эти наши взаимоотношения были осложнены совсем не тем, что я был чужд ей по крови. Ведь такими же непростыми были отношения с «матушкой» и у многих кровных ее детей: у Чаадаева, у Салтыкова-Щедрина, у другого Алексея Толстого — не Николаевича, а Константиновича.

Я вспомнил, как сгрубил однажды Лидии Корнеевне.

Разговор зашел о только что дошедшем до нас первом номере эмигрантского журнала «Континент». Там была напечатана статья Андрея Синявского «Литературный процесс в России». Большое место в ней занимала тема еврейской эмиграции.

…Это не просто переселение народа на свою историческую родину, а прежде всего и главным образом — бегство из России. Значит, пришлось солоно. Значит — допекли. Кое-кто сходит с ума, вырвавшись на волю. Кто-то бедствует, ищет, к чему бы русскому прислониться в этом раздольном, безвоздушном, чужеземном море. Но всё бегут, бегут. Россия-Мать, Россия-Сука, ты ответишь и за это очередное, вскормленное тобою и выброшенное потом на помойку, с позором — дитя!..

Эта «Россия-Сука» возмутила Лидию Корнеевну до глубины души.

— Как он смел! — негодовала она. — Да как у него язык повернулся!

— А вот так и повернулся, — сказал я. — Подумаешь! Не он первый, не он последний. Посмел же Блок в предсмертном своем письме, адресованном, кстати, вашему папе, назвать Россию проклятой чушкой, которая сожрала-таки, слопала его, своего поросенка.

— Так то Блок! — возражала Л.К. — И ведь он был уже не в себе, он умирал. И это в частном письме, а не громко, на весь белый свет.

Мы долго спорили, и в конце концов я не выдержал.

— Я думаю, Лидия Корнеевна, — с нажимом сказал я, — что Андрей Донатович, — я нарочно выделил, подчеркнул голосом имя и отчество опального литератора, — что Андрей Донатович Синявский как-нибудь разберется со своей матерью-Россией.

Не знаю, поняла ли Лидия Корнеевна мой намек. А намек заключался в том, что Андрей Донатович — коренной русак. Не то что она, Лидия Корнеевна, у которой и мама еврейка, да и отец тоже «с прожидью». (Дед Лидии Корнеевны, отец Корнея Ивановича, которого тот в своей автобиографии называет «петербургским студентом», был евреем. Это у них в семье не то чтобы скрывалось, но — не афишировалось. Но мне эта их маленькая семейная тайна была известна.)

Намекал же я на еврейское происхождение Лидии Корнеевны не для того, чтобы «поставить ее на место», дать ей понять: кто, мол, она такая, чтобы осуждать за недостаток патриотизма коренного русака — Андрея Донатовича Синявского.

Суть этого моего намека была в другом. Я полагал — и, думаю, не без некоторых к тому оснований, — что этот гипертрофированный патриотизм Лидии Корнеевны, это ее трепетное отношение к России как к святыне, — что все это было не чем иным, как проявлением вот этих самых еврейских комплексов. А у коренного русака Андрея Донатовича Синявского не было и не могло быть никаких таких комплексов. Он от своей матушки-родины все равно никуда не денется, у него с ней — другие, более короткие отношения, поэтому он может себе позволить даже и сукой ее назвать: ему нет нужды прикидываться большим патриотом, чем он есть.

Самым смешным в этой нашей перепалке было то, что, защищая право Синявского называть Россию сукой, я — вполне искренно — имел при этом в виду и себя тоже. Я говорил с Лидией Корнеевной как бы от имени нас обоих, словно мы оба — и я, и Андрей — были (в отличие от нее, страдающей еврейскими комплексами) кровными детьми этой самой «суки».