Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Первая книга воспоминаний

Мама Света — тоненькая, хрупкая, интеллигентная Надежда Львовна — даже семнадцать лет сталинских лагерей не смогли не то что выколотить из нее, но даже поколебать эту ее врожденную интеллигентность — была просто в шоке. Особенно поразило ее, что и кабинет Света, где за старинным, каким-то чудом уцелевшим фамильным письменным столом он сочинял свои критические опусы («Ушла ли романтика?») — тоже был превращен не ведавшей никакого стыда бандершей в обитель разврата.

— В рабочем кабинете писателя! — потрясенно повторяла она.

Сам Свет, да и Зоя тоже, потрясены не были. Они отнеслись ко всему этому происшествию с юмором, с веселым и, я бы сказал, здоровым цинизмом.

И вообще были они тогда веселыми, забубенными ребятами, без всяких предрассудков. Кто бы мог подумать, что вдруг, неведомо как и неведомо откуда, снизойдет на них эта так называемая благодать и они превратятся в то, во что превратились.

— Да, — сказал Фазиль, когда мы отсмеялись, припомнив все комические подробности той давней истории. — Я тут недавно его встретил…

— Ну? — спросили мы, не сомневаясь, что он имеет в виду Света.

Фазиль пожал плечами:

— Просто другой человек. Он стал похож на такого… Ну, на пастора, что ли…

Фазиль вытянул губы трубочкой, пытаясь изобразить эту новую, пасторскую личину бывшего рубахи-парня.

Да, повздыхали мы. Как-то они нас встретят с этими нашими пивными проблемами?

Делать, однако, было нечего. Переполнявшая нас жидкость настойчиво искала дырочку.

Сравнительно быстро найдя дом, этаж и квартиру, мы позвонили. Дверь открыла Зоя. Света, как тут же выяснилось, дома не было. И Слава богу! После лицедейства Фазиля, так талантливо передразнившего его пасторский облик, встречаться с ним нам сейчас не очень-то и хотелось.

А Зоя встретила нас нормально.

Наскоро с ней расцеловавшись, мы — по очереди — посетили сортир. И тут нам сразу стало хорошо-хорошо! И даже показалось, что Зоя наша ничуть, ну ни капельки не изменилась.

Она и в самом деле не изменилась. Слегка изменился только тон, эмоциональный настрой ее речи. В ее голосе звучала теперь какая-то другая музыка. Особенно ясно почувствовалось это, когда разговор зашел (а он, конечно, зашел) о делах религиозных. На эти темы Зоя говорила с нами чуть снисходительно, даже можно сказать — надменно.

Но до религиозных тем дело дошло не сразу.

Когда мы всей гурьбой ввалились в Зоину комнату, мне сразу бросилась в глаза дивной красоты каминная решетка, узорного чугунного литья.

— Зоя! Что это? Откуда это у вас?

Зоя объяснила, что вещь эта (действительно антикварная, можно сказать, уникальная, очень дорогая) принадлежит не им. Владелец этого чуда поставил ее у них временно, отчасти в надежде, что они помогут ему сбыть ее с рук. Я спросил, как дорого стоит эта антикварная вещь. Зоя сказала — девятьсот рублей.

Ого! По-старому это, значит, девять тысяч! (Со времени хрущевской денежной реформы, скостившей с наших денег лишний ноль, прошло, наверно, уже лет пять. Но когда называли какую-нибудь — особенно крупную — сумму в новых дензнаках, мы все невольно прикидывали: сколько же это будет по-старому?)

Отказавшись от мысли о приобретении антикварного чуда и сказав Зое, что у нас, пожалуй, не найдется знакомых, которые могли бы клюнуть на такую дорогую и совершенно при этом не нужную для жизни вещь, мы обратили свои взоры на длинный стол, стоящий у стены, на котором стопками, грудами и просто так, вразброс, были навалены какие-то журналы и книги.

Мимо книг я никогда не мог пройти равнодушно и тут же с жадностью стал их разглядывать и перелистывать. Увы, ни одна из них меня не заинтересовала: все они были, как мне показалось, про одно и то же. Мысленно (для себя) я окрестил рубрику, под которую можно было подверстать названия всех этих сочинений, так: «Господи, помилуй!»

Окончательно убедившись, что Зоины книги и журналы никакого интереса для меня не представляют, я отошел от стола и, усевшись в кресло, стал оглядываться по сторонам. А к столу тем временем подошел Володя Войнович. Взяв в руки какой-то журнал (из той же рубрики «Господи, помилуй!», других там не было и, как я уже убедился, быть не могло), он сказал:

— Зоя, что это?

— Это теоретический, богословский журнал, — тем самым, надменным своим тоном, какой появлялся у нее в разговорах на религиозные темы, объяснила Зоя.

— Он выходит в Москве? — невинно осведомился Войнович.

— Ну да, конечно, — пожала плечами Зоя.

— И в нем тоже, конечно, есть всякие такие статьи — про империализм, сионизм? А? Не может ведь быть, чтобы не было?

— Ты с ума сошел, — сказала Зоя. — Это ведь не «Вестник Патриархии». Там, действительно… А это, я же тебе сказала… Это серьезный теоретический, теософский журнал…

— Не может быть, чтобы в журнале, который издается в Москве, не было ни словечка про американский империализм или про израильских агрессоров, — сказал Войнович.

— Если ты найдешь там что-нибудь подобное, — вспыхнула Зоя, — я заплачу тебе тысячу рублей новыми деньгами!

Войнович, полистав журнал, сразу же нашел и, торжествуя, зачитал вслух несколько фраз в духе знаменитой песни Галича: «Израильская военщина известна всему свету…»

Мы радостно заржали.

— Тысячу рублей новыми деньгами мы у тебя требовать не будем, — сказал я Зое. — Тем более что таких денег у тебя все равно нет. А вот решеточку эту антикварную, пожалуй, с собой унесем.

Поиздевавшись еще немного над слегка все-таки смутившейся, обескураженной Зоей, мы добродушно расцеловались с нею и ушли. И по дороге домой долго еще ликовали по поводу того, как ловко прищучил Войнович нашу надменную подругу, каким безошибочно метким и точным ударом он сбил с нее спесь.

А спустя несколько дней до нас докатилась реакция Света на этот наш нежданный визит.

— Четыре жида, — возмущался он, пересказывая (с Зоиных, конечно, слов) всю эту историю, — пришли в православный дом и глумились над нашей верой!

По Нюрнбергским законам Корнилов, конечно, еврей (его мать, умершая так рано, что он едва ее помнит, была еврейкой). Войнович — тоже. (По отцу он — серб). Фазиль даже и по Нюрнбергским законам к еврейскому племени причислен быть не может: наполовину перс, наполовину абхазец, а по вере отцов — мусульманин. Так что выходит, что из всей нашей четверки единственным полноценным жидом по справедливости мог числиться один только я.

Но, как выразился однажды Герман Геринг: «Это я решаю, кто еврей!»

Впрочем, полной уверенности, что Свет выразился именно так, как это нам передали, у меня нет. Конечно, это мог быть «испорченный телефон». Или просто злая сплетня.

Но я поверил в подлинность этой его комической реплики. Уж очень это было в духе наших новообращенных, ощущавших и осознававших себя в точном соответствии со старым анекдотом. Знаете, конечно… Два еврея решили креститься. У того, кому выпало окунуться в крестильную купель первым, второй спрашивает: «Хаим, вода холодная?» Новоиспеченный христианин гордо отвечает: «Я с жидами не разговариваю».