Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Первая книга воспоминаний

Я не возражал. Я хотел только одного: написать эту свою «положительную» рецензию своими словами. И чтобы вот так, как оно у меня написалось, это и напечатали.

Но вот это-то как раз и было невозможно.

Писать «своими словами» почему-то было нельзя.

Иногда какие-то неведомые мне редактора сами — без меня — проделывали эту работу. Не исключено, что на разных стадиях прохождения рукописи каждый вымарывал и переписывал то, что задело именно его. Но так или иначе, купив номер «Литгазеты» с очередной какой-нибудь своей статейкой, я не узнавал в опубликованном тексте почти ничего. Кроме разве что своей фамилии, появление которой, как я уже говорил, на первых порах тоже меня тешило.

Но иногда мне случалось работать с редактором вместе, «в четыре руки» калеча написанный мною первоначальный вариант.

Особенно запомнилась мне такая совместная работа над какой-то моей рецензией в журнале «Знамя». Даже фамилию моего тогдашнего мучителя помню: Уваров. Юрий, по-моему. Отчество забыл.

Он почему-то хотел переписать каждый мой абзац, каждую фразу.

Относился он ко мне при этом очень доброжелательно. От всей души хотел «как лучше». Но получалось — «как всегда».

В отличие от других редакторов, он был особенно добросовестен, проявлял особое рвение. Но при всем при том было совершенно очевидно, что в этом его бешеном стремлении «улучшить» мой текст проявлялись не только собственные, личные его представления о том, «что такое хорошо и что такое плохо» (хотя, конечно, и они тоже), но нечто более мощное и властное, стоящее за его спиной и велящее ему поступать именно таким образом.

Сейчас я, конечно, уже не помню, какие слова и обороты в моей рецензии он вычеркивал или заменял другими. (Даже и ту рецензию свою не помню).

Но человеческая память — странная вещь. Вот сейчас вдруг выскочила откуда-то из самых ее глубин одна фраза, которую он выправил на свой лад: видно, эта правка особенно больно меня задела, потому и запомнилась.

«Автору удалось», — писал я. А может быть, наоборот, «не удалось». Точно не помню. Да это в данном случае и неважно. Но дальше помню — слово в слово, как у меня это было сказано:

Автору удалось (черт с ним, пусть будет «удалось») передать мудрое обаяние медлительной сталинской речи.

По фразе этой, как по одной косточке восстанавливают весь скелет какого-нибудь доисторического животного, можно предположить, что речь в той моей рецензии шла о повести Петра Павленко «Счастье».

— Что это такое — «мудрое обаяние»? — поморщился Ю. Уваров. — По-русски так сказать нельзя.

И быстро заработал своим редакторским карандашом, после чего моя замечательная фраза стала выглядеть так:

Автору удалось передать обаяние мудрости, исходящей от каждой реплики товарища Сталина.

Еще раз хочу подчеркнуть, что хоть правка эта касалась «лично товарища Сталина», продиктована она была отнюдь не политическими, а чисто стилистическими соображениями. Свою фразу о «мудром обаянии медлительной сталинской речи» я сочинил не потому, что в таком восторженно-раболепном тоне полагалось писать о вожде, а, что называется, по зову сердца. (Это было в пору той пылкой моей влюбленности в Сталина, о которой я уже рассказывал.) И так больно ранила меня эта уваровская правка не потому, что она изменила смысл сказанного. Просто «мудрое обаяние медлительной сталинской речи» выражало то, что я хотел сказать. И выражало, как мне казалось, хорошо. Пожалуй, даже художественно. А «обаяние мудрости, исходящей от каждой реплики товарища Сталина», — ничего не выражало. Это был штамп: такой же, как «образ молодого человека Сталинской эпохи».

Я даже готов был согласиться, что «обаяние мудрости» — правильнее, грамотнее, чем «мудрое обаяние». Хотя — писал ведь мой любимый Маяковский какому-то начинающему поэту:

Старый поэт, определяя автобус, скажет: «Автобус, тяжелый как ночь».

Новый говорит: «Ночь грузная, как автобус».

Старый скажет: «Мелочь (деньга), как звезды (сияла, что ли)».

Новый говорит: «Звезд мелочье».

Может быть, это мое «мудрое обаяние» вместо правильного «обаяния мудрости» написалось у меня под влиянием (не слишком осознанным) заветов Владимира Владимировича, объяснявшего молодому поэту, что у него «хорошо, по-лефовски», а что — «плохо, по старинке».

Но мои стилистические разногласия с Ю. Уваровым не были спором разных литературных направлений и школ. Я вовсе не настаивал на своей приверженности какой-нибудь определенной — допустим, лефовской — эстетике. Я просто хотел быть самим собой.

А мешали, не позволяли мне быть самим собой не редакторы, не конкретный какой-нибудь Уваров. Не позволяла — СИСТЕМА. И имя этой системе было — СОЦИАЛИЗМ.

Это я понимал уже тогда. Может быть, не так ясно формулировал, но — понимал.

Я с грехом пополам еще мог поверить, что насчет канавы около Литинститута, которую то раскапывали, то закапывали, ровняли с землей, заливали асфальтом и, не успев закопать и заасфальтировать, тут же снова взрывали отбойными молотками и опять раскапывали, — что насчет этой злосчастной канавы Григорий Александрович Белкин был прав. Готов был поверить ему, что это и впрямь — частный случай, результат разгильдяйства и бесхозяйственности, а социализм тут решительно ни при чем. Но насчет профессии, которую я для себя избрал, у меня уже тогда не было никаких сомнений. Я точно знал, что литературе, искусству эта система несет смерть. Автоматически убивает, истребляет, уничтожает каждую живую клетку.

В этом меня утверждал не только мой собственный — тогда еще все-таки очень маленький — профессиональный опыт, но и все, буквально все, что происходило тогда, как говорится, на ниве изящной словесности.

Критика изгалялась над новыми книгами Каверина и Кассиля. Да, эти их новые книги действительно были слабее любимых мною в детстве «Кондуита и Швамбрании» и «Двух капитанов». Но тусклые, безликие сочинения разных Прилежаевых, Мусатовых и Воронковых, которые теми же критиками противопоставлялись Каверину и Кассилю, превозносились как высшие достижения советской детской литературы — они вообще были «за гранью». Как выразился когда-то в своем «Гамбургском счете» мой учитель Виктор Борисович — не доезжали до города.

А на сцене главного театра страны, на этой знаменитой сцене, прославленной премьерами Чехова и инсценировками Достоевского и Толстого, шла бездарная «Зеленая улица» никому не известного Сурова. И высшим достижением литературы был признан «Кавалер Золотой Звезды» ничтожного Бабаевского. И молодой Бондарчук, сыгравший этого «Кавалера» в кино, получил звание народного артиста СССР.

Из-за этого мы, помню, вдрызг разругались с женой. Она доказывал, что Бондарчук, что бы я ни говорил, талантливый актер. А я только пожимал плечами: ладно, хорошо, допустим, талантливый. Но не настолько же, чтобы поставить его в ряд с Москвиным и Качаловым, Добронравовым и Хмелевым.