Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Первая книга воспоминаний

Не могу сказать, чтобы этот сталинский текст, когда я его прочел, так уж мне понравился.

Вся стилистика его была какая-то странная: «каннибализм», «в джунгли». Какие джунгли? При чем тут джунгли!

Но разве в этом тут было дело?

Да, конечно, под этим ответом американскому телеграфному агентству стояла дата: 12 января 1931 г. И тут же было сказано, что впервые он (этот ответ) был опубликован в «Правде» 30 ноября 1936-го. А на дворе у нас тогда был 1952-й.

Но только уж очень тупому человеку могло быть не ясно, что этот ответ Еврейскому телеграфному агентству в 13-й сталинский том попал не случайно. Что включен он был туда, конечно, с разрешения (а скорее всего даже и по личному указанию) самого автора.

И всем пикейным жилетам это обстоятельство показалось тогда радостным знамением.

Вы только подумайте! В стране бешеный разгул государственного антисемитизма. А тут сам вождь прямо говорит, что антисемитизм — величайшее зло, что в СССР он строжайше преследуется законом!

Не есть ли это — прямое указание прекратить наконец весь этот шабаш разгулявшихся черносотенцев?

Сейчас — задним числом — я тоже склонен считать, что публикация этого «Ответа» в сталинском томе, вышедшем в 1952 году, конечно, не была случайной.

Это была еще одна — и весьма важная — деталь дьявольского сталинского плана.

По этому плану, как я уже говорил, после того как по всей стране прокатилась бы волна еврейских погромов, в дело должен был вмешаться сам вождь. И тут развернулась бы новая мощная кампания, новая волна посадок — на этот раз уже сажали бы погромщиков. Кое-кого, может быть, в образцово-показательном порядке даже и расстреляли бы. (Процитировав к случаю фразу из этого давнего сталинского «Ответа»: «Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью».)

Это был его стиль, его почерк, его любимый прием.

Так было в разгул коллективизации, когда появилась его знаменитая статья «Головокружение от успехов». Так было и в разгар антикосмополитской кампании, когда он вдруг заявил, что раскрывать псевдонимы — это гнусность, недостойная коммунистов-интернационалистов.

Так, наверное, было бы и на этот раз, если бы был реализован задуманный и сочиненный им сценарий.

Все это я отчасти сознавал уже тогда. Далеко не в полной мере, конечно, и во всяком случае, не в таких прямых формулировках. Однако догадывался, что эта вдруг — так кстати — появившаяся в 13-м томе его сочинений резкая отповедь антисемитам — не что иное, как обычное сталинское лицемерие, всегдашнее сталинское иезуитство.

Но сейчас, когда он лежал в гробу, а у гроба стояли «соратники» — вся эта нечисть: Маленков со своей бабьей харей погромщика, Берия в этом своем жутком, холодно поблескивающем пенсне, — меня одолевали совсем другие мысли, совсем иные — кошмарные — предчувствия.

Что ни говори, а Сталин — как-никак — был революционер, марксист. Что бы он там ни творил, но он был последним хранителем и защитником революционных, марксистских традиций. Вот, например, он отстранил и понизил Жукова, отправил его, главного героя войны, принимавшего Парад Победы, на какую-то мелкую должность командующего то ли Одесским, то ли Уральским военным округом. И правильно сделал. Потому что Жуков — это возврат к традициям царской армии, к фельдфебельской муштре. Во время войны все это, может быть, и было необходимо, но сейчас нам надо снова вернуться к революционным традициям, к революционному укладу нашей родной рабоче-крестьянской Красной Армии.

Вернувшись из эвакуации в Москву, я стал усиленно наверстывать свою культурную отсталость. И как только представлялась малейшая возможность, считал непременной своей обязанностью посетить Большой театр.

Я побывал на всех тогдашних спектаклях Большого театра, на всех его операх и балетах.

Одет я был не по-театральному: помню, были у меня тогда стеганые ватные штаны — почему-то не защитного цвета, а синие. Вот в них я и ходил в Большой театр. Разумеется, на галерку.

И вот однажды — перед началом одного такого спектакля (как сейчас помню, это был «Щелкунчик») — в Царской ложе появился Молотов с какой-то иностранной делегацией.

Сыграли гимн. (Вернее, два гимна — сперва наш, а потом ихний. Или сперва ихний, а потом наш.) Все в зале встали. Потом сели. И начался спектакль.

Продолжалось это недолго и никакой особой зарубки в моей памяти не оставило бы, если б не другое событие, по яркому контрасту с которым я запомнил это.

Шел «Евгений Онегин». И в антракте, перед началом какого-то очередного действия (сейчас уже не помню, какого) я вдруг почувствовал: что-то произошло. И тут весь зал встал в едином порыве. Встал и я, еще не понимая, в чем дело. И расслышал в гуле жужжащих вокруг голосов повторявшееся всеми одно слово: «Жуков-Жуков-Жуков!»

Все взгляды были устремлены к правительственной ложе. Не Царской, а — правой, боковой. (Справа она была от меня, от сцены — слева.)

В этой ложе и появился Жуков.

Весь зал стоял.

Оркестр не играл никаких гимнов, и никто не «организовал» этого «вставания». Но овация все длилась и длилась. Она продолжалось не меньше пятнадцати минут, не утихая, а напротив, вспыхивая все снова и снова. И не было никаких выкриков из зала. Только новые волны, новые взрывы аплодисментов: вот показалось, что овация пошла на убыль, стала утихать, но — нет: это лишь преддверие новой волны, нового прилива народных чувств.

Как вы понимаете, это была не первая овация в моей жизни. К этой форме изъявления народного энтузиазма мы все давным-давно привыкли.

Но такой овации я в своей жизни никогда — ни раньше, ни позже — не слыхал.

В отличие от всех, какие я знал, она была искренна.

Конечно, когда Сталин отстранил и понизил Жукова, я прекрасно понимал, что сделал он это совсем не потому, что хотел восстановить революционные традиции рабоче-крестьянской Красной Армии, а просто потому, что в стране должен был быть один Верховный главнокомандующий, один генералиссимус, один человек, благодаря которому мы выиграли войну. И этим одним мог быть только он, Сталин.

И все-таки…

Все-таки с Жуковым ассоциировалась не революционная, а русская национальная идея, которая пугала меня тогда своей — вольной или невольной — близостью к идеям только что разгромленного нами гитлеровского национал-социализма. (Тогда, в Большом театре у меня промелькнула мысль: не с тем ли связана эта грандиозная, никем не организованная овация, что народ, как в той Отечественной войне 12-го года, хотел, чтобы спасителем России был не «немец-перец-колбаса» Барклай де Толли, а свой, родной Кутузов, так и сейчас предпочел бы, чтобы спасителем страны от немецкого нашествия считался не грузин Сталин с его неистребимым кавказским акцентом, а свой, родной, коренной русак — Жуков.)