Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Первая книга воспоминаний

Я понимаю: этот мой рассказ может вызвать недоверие. Что же это выходит? Умнейшие люди мира — все эти Ромены Ролланы, Фейхтвангеры, Бернарды Шоу (не говоря уже о вождях зарубежных коммунистических партий) — не понимали, что перед ними разыгрывают грандиозный, насквозь лживый спектакль, а самый что ни на есть обыкновенный одиннадцатилетний московский мальчишка — понимал?

Тем не менее все было именно так.

Да, я точно знал, что Каменев и Зиновьев не убивали Кирова, а Бухарин и Рыков не были иностранными шпионами.

Непонятно в этом загадочном деле мне было только одно: почему все они признались в чудовищных преступлениях, которых на самом деле не совершали? Что там с ними делали? Какими средствами добились такого поразительного эффекта?

Эта — главная — тайна московских процессов долго волновала меня и моих сверстников. Мы придумывали самые разные объяснения. Выдвигались версии — одна другой изощреннее. Самой правдоподобной представлялась нам (уколы и гипнотизеры были отброшены почти сразу) версия так называемых ложных процессов. Подследственный, допустим, подписал все свои ложные признания в надежде, что на открытом процессе он встанет и скажет вслух всю правду. Но при первой же такой попытке выяснилось, что это был не суд, а — генеральная репетиция. В зале — заранее подготовленная, проверенная публика, в ложах — не иностранные корреспонденты, а переодетые чекисты. Они гогочут, улюлюкают, так долго лелеемый замысел обвиняемого проваливается если не при первой, так после второй или третьей отчаянной попытки. Сорвавшись на нескольких таких ложных процессах, подсудимый в конце концов понимает, что никакого выхода из этого тупика у него нет, и — сдается.

Были и другие, еще более изощренные версии. Но все они, если вдуматься, исходили из представлений, внушенных нам нашим «гайдаровским» сознанием.

Ведь в чем, в сущности, состояла вся эта так называемая тайна?

В том, что признавались во всех этих несуществующих своих винах не хлипкие какие-нибудь интеллигенты, не жалкие обыватели, которых сравнительно легко можно было запугать. Самым поразительным тут было то, что признавались старые, закаленные в классовых битвах, несгибаемые революционеры, прошедшие царские тюрьмы и каторгу. Ведь все это было хорошо им знакомо: томительные жандармские допросы, карцеры, пытки. Через все это они прошли. А тут вдруг сплоховали?

Нет, положительно тут была какая-то тайна.

Тайну эту пытались разгадать многие. Одно время наиболее близкой к истине мне казалась версия Артура Кестлера, пытавшегося подобрать к ней ключи из области психологии, отчасти фрейдистского толка, отчасти в духе Федора Михайловича Достоевского.

Но ближе всех к истине подошел живший в то время в эмиграции старый русский театровед и театральный деятель Николай Николаевич Евреинов.

В 1939 году он написал пьесу «Шаги Немезиды. Драматическая хроника в 6-ти картинах, из партийной жизни СССР (1936–1938 гг.)». Действующими лицами там были чуть ли не все персонажи, так или иначе «задействованные» в больших московских процессах: Зиновьев, Каменев, Рыков, Бухарин, Сталин, Ягода, Ежов, Радек, Вышинский…

Пьеса, по правде говоря, была довольно слабенькая. Много в ней было и всякой неправдоподобной чепухи. Но один крохотный эпизод, точнее — диалог, а еще точнее — короткий обмен репликами, произвел на меня довольно сильное впечатление. Именно он-то и показался мне (это было, разумеется, когда я был уже далеко не юношей) наибольшим приближением к истине.

Бухарин, Рыков, Радек и другие фигуранты будущего судебного процесса, только узнавшие о приговоре над Каменевым и Зиновьевым, мучаются все той же проклятой загадкой. Входит Ягода.

Рыков(и другие, обступая Ягоду): Ну, Генрих, не томи: говори начистоту, почему они сознались на суде и сами присудили себя к расстрелу?..

Бухарин: Что, вы их и вправду там пытаете, на Лубянке?..

Ягода: Ох, братцы! Подождите, не галдите все разом! Дайте сперва очухаться!..

Бухарин: Нет, серьезно! Каким способом добиваются в ваших подвалах признанья даже в том, в чем люди не виноваты?

Рыков: Ясное дело — пытают. Иначе не объяснишь!

Ягода: Ах, товарищи, о каких пытках вы говорите? Смешно прямо слушать!.. Если человек, скажем, курит по сто папирос в день или (смотрит на Рыкова) неравнодушен к алкоголю, то оставьте их на сутки без табаку и «Рыковки» и увидите, на что они будут способны! (Общий смех.)

Ну как, по-вашему, могли мы принять такую версию всерьез? Какие-нибудь там заскорузлые обыватели над этой шуткой Ягоды, быть может, и призадумались бы. И даже, пожалуй, пришли к выводу, что есть в ней, в этой шутке, немалая доля правды. Но мы, выросшие в Стране Гайдара, даже и представить себе не могли, чтобы ларчик так просто открывался.

Председатель Коминтерна Зиновьев признается, что он иностранный шпион, только потому, что его лишат любимых папирос? Предсовнаркома Рыков признает себя вредителем только из-за того, что ему отказали в ежедневной рюмке «Рыковки», к которой он пристрастился? Смешно!..

В 38-м году были первые выборы в Верховный Совет СССР, проходившие по новой, недавно принятой сталинской конституции. Родители взяли меня с собой. Обставлено все было очень торжественно. Играл духовой оркестр. Пол на избирательном участке устилали ковровые дорожки. Всюду цветы, много цветов. На стенах — транспаранты, лозунги: «Голосуйте за блок коммунистов и беспартийных!» Плакаты с портретами кандидатов в депутаты.

Все было как на Первое мая или Седьмое ноября — главные наши праздники. И лица у людей были праздничные.

Это потом, позже, вся эта предвыборная и выборная канитель стала рутинной тошниловкой. В 60-м, когда мы взяли с собой на избирательный участок нашего пятилетнего сына (не с кем было его оставить), он спросил у меня, куда мы идем. Я объяснил, что на выборы. Он спросил, кого мы будем выбирать. Я, кивнув на плакатик, где красовалась упитанная будка нашего кандидата, сказал:

— Вот этого дядю.

— А вы можете выбрать кого-нибудь другого? — спросил он.

Не вдаваясь в сложные рассуждения об оригинальной советской избирательной системе, я коротко ответил, что нет, не можем. И тогда мой ребенок, точь-в-точь как мальчик из андерсеновской сказки, задал следующий, безукоризненно логичный вопрос:

— Почему же тогда это называется «выборы»?

Мне в мои одиннадцать (заметьте — не пять, а одиннадцать!) лет этот простой вопрос в голову не пришел. Я был охвачен радостным праздничным возбуждением. Не забывайте, все это было впервые. Не только в моей жизни, а вообще впервые — первые демократические советские выборы, равные, без всяких там лишенцев, а главное — тайные.