Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Первая книга воспоминаний

Я стал говорить сталинскими цитатами. Поначалу слегка маскируясь легкой иронией, но — любовно. «Эх ты, черноногая, не знаешь, где право, где лево!» — кидал я с легким грузинским акцентом какой-нибудь своей сокурснице, не умеющей ответить на простой вопрос из области языкознания или теории литературы. И не замечал при этом, что Сталин тут, в сущности, ни при чем: фраза-то была гоголевская. Не замечал, что, приписывая обаяние этой реплики Сталину, я так же слеп, как герои гофмановского «Крошки Цахеса», которые были заворожены игрой виртуоза-скрипача, но аплодисментами наградили почему-то не его, а раздувшегося от спеси уродливого карлика.

Мог я и приятелю, жалующемуся, что его несправедливо обидели, насмешливо возразить с тем же еле заметным грузинским акцентом, дающим понять, чьи это слова:

— Кто тебя, Тит Титыч, обидит. Ты сам всякого обидишь!

Это тоже была пришедшаяся мне по душе сталинская фраза, брошенная им в ответ на какие-то упреки Троцкого.

Почувствовав, что проголодался, и желая узнать, скоро ли будет готов обед, я говорил:

— Как там у нас с севом?

И отец, подмигивая мне и насмешливо кивая на мать, по вине которой обед запаздывал, немедленно включался в игру, продолжая цитату:

— Намечаются сдвиги, товарищ Сталин!

Сталинская эта цитата отцу известна была, разумеется, от меня. Сам он, как и Сергей Александрович Есенин, ни при какой погоде этих книг, конечно, не читал. А я однажды прочел ему, захлебываясь восторгом, этот замечательный образец сталинского юмора:

А теперь о втором типе работников. Я имею в виду тип болтунов, я сказал бы, честных болтунов (смех) … У меня в прошлом году была беседа с одним таким товарищем, очень уважаемым товарищем, но неисправимым болтуном… Вот она, эта беседа.

Я:Как у вас обстоит дело с севом?

Он:С севом, товарищ Сталин? Мы мобилизовались. (Смех.)

Я:Ну, и что же?

Он:Мы поставили вопрос ребром. (Смех.)

Я:Ну, а дальше как?

Он:У нас есть перелом, товарищ Сталин, скоро будет перелом. (Смех.)

Я:А все-таки?

Он:У нас намечаются сдвиги. (Смех.)

Я:Ну, а все-таки, как у вас с севом?

Он:С севом у нас пока ничего не выходит, товарищ Сталин. (Общий хохот.)

Рассказывая о том, как я ощутил обаяние сталинского литературного стиля, я не случайно заметил, что это произошло вдруг. Совсем незадолго до этого я был просто изумлен, когда одна моя сокурсница сказала, что стиль Сталина нравится ей больше, чем стиль Ленина. Это утверждение, как мне тогда казалось, говорило о полном отсутствии художественного чутья. Ленинский темперамент, страстность ленинской мысли меня тогда буквально завораживали. Завораживал самый ритм ленинской фразы:

…раб, который не только чуждается стремления к своей свободе, но оправдывает и прикрашивает свое рабство, такой раб есть вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам.

…царизм не только угнетает девять десятых населения, но и деморализует, унижает, обесчещивает, проституирует его…

Там, где смело можно было обойтись одним — достаточно выразительным — определением («чувство презрения») или одним глаголом («обесчещивает») Ленин выстреливает по меньшей мере тремя («…негодования, презрения и омерзения»), а то и четырьмя («деморализует, унижает, обесчещивает, проституирует…»). И все эти слова, в сущности, — синонимы. Они нужны ему не столько потому, что продолжают, развивают или уточняют мысль, а потому, что его влечет эмоциональный накал, страсть, темперамент. По сравнению с этой бешеной страстью, с этим яростным напором, медлительная, поучающая логика сталинского катехизиса казалась мне примитивной. Разница была примерно такая же, как между симфоническим оркестром и барабаном.

Над примитивностью и ложной многозначительностью повсеместно цитируемых сталинских высказываний в нашем кругу принято было подтрунивать. Помню, еще подростком я слышал, как кто-то из знакомых отца с иронией заметил, что наш вождь отличается необыкновенной предусмотрительностью. «Руководить — это значит предвидеть», — мудро заметил он. И сам действительно все предвидит. Так, например, беседуя с Чкаловым, Байдуковым и Беляковым перед их знаменитым перелетом, он, подняв свой указующий перст, якобы сказал, обращаясь к летчикам: «Не забудьте позаботиться о бензине!»

Другой знакомый отца любил цитировать казавшиеся ему особенно комичными расхожие сталинские фразы. Особенно, помню, восхищала его такая — знаменитая в то время — реплика вождя: «А между тем Советский Союз стоит, как утес, идя от победы к победе…»

— Нет, это восхитительно! — повторял он, хихикая и потирая руки. — «Стоит… идя!»… Это просто шедевр!

И я тоже хихикал. Мог ли я тогда предположить, что пройдет совсем немного времени, и даже в самых примитивных, плоских, невыразительных, а иногда и не шибко грамотных сталинских перечислениях («У нас не было химической промышленности, — теперь у нас есть химическая промышленность») мне тоже почудится какое-то очарование.

Даже тяжеловатая примитивность сталинского мышления стала казаться мне по-своему обаятельной.

«Немецкий писатель Генрих Гейне…» — начинал он какое-то свое рассуждение. Раньше, прочитав эту фразу, я бы наверняка подумал, что настоящий интеллигент так никогда бы не выразился. Интеллигент (хоть тот же Маркс или Ленин) начал бы как-нибудь так: «Гейне однажды заметил…» Интеллигентному человеку, который обращается к своему брату-интеллигенту (а к кому еще может он обращаться в статье или речи, в которой упоминается Гейне?) нет нужды объяснять, что Генрих Гейне был немецким писателем. Интеллигенты в таких случаях понимают друг друга с полуслова, и само имя Гейне для них — это своего рода код, пароль, как у киплинговского Маугли: «Мы с тобой одной крови, ты и я».

Теперь же, в новом своем состоянии, прочитав эту сталинскую фразу, я думал: ну да, это вот и есть его стиль! Все особенности, все оттенки этого стиля обусловлены тем, что он — интеллигент — обращается не к своему брату-интеллигенту, а к широчайшим массам трудящихся. Он хочет, чтобы его слова были понятны всем и каждому, в том числе и тем, кто отродясь не слыхивал имени Генриха Гейне и ни малейшего понятия не имеет, где и когда этот неведомый ему Генрих жил и чем занимался.

Отчасти эти мои восторги были, конечно, мне внушены не только общей атмосферой сталинского культа, но и принявшими участие в создании этого культа людьми, с мнением которых я не мог не считаться. В нашей литинститутской библиотеке я раскопал толстенный том: стенографический отчет первого Всесоюзного съезда советских писателей. Уж не знаю, какими судьбами эта книга сохранилась и почему мне разрешили в нее заглянуть: ведь там были речи не только исчезнувших Бабеля и Пильняка, но и доклады Бухарина и Радека… И вот в речи еще со школьных времен обожаемого мною Бабеля я прочел: