Бенедикт Сарнов - Скуки не было. Первая книга воспоминаний

Атмосфера в зале, однако, царила откровенно гэбэшная.

Юлик (то заседание, на котором выпало присутствовать мне, целиком было отдано его допросу) держался великолепно. Свободно, непринужденно, открыто. Более всего меня поразила в его ответах на вопросы прокурора и судьи — великолепная реакция.

Прокурор был болван, и на его дуболомные вопросы отвечать было не слишком трудно. Но председательствующий — Лев Смирнов — был слеплен совсем из другого теста. Это была тонкая штучка. Он держался как рафинированный интеллигент. Вкрадчиво, доверительно, чуть ли даже не сочувственно спрашивал:

— Но коли вы не видели в своих занятиях ничего предосудительного, зачем же тогда вы взяли себе псевд о ним?

И было совершенно очевидно, что слово «псевдоним» он произносит с необычным ударением — на «о» — не потому, что не знает, как правильно надо его произносить, а как раз именно потому, что именно вот такое, необычное ударение считает правильным. И я, даже забыв на мгновение о своем мистическом страхе, задумался: а может, и в самом деле надо говорить не «псевдон и м», а «псевд о ним», по аналогии с такими словами, как «синоним» или «антоним»…

— Вот вы только что сказали, Даниэль, — продолжал председательствующий в том же доверительном тоне, словно дело происходило не в суде, а на какой-нибудь филологической дискуссии, — что вовлекли в это дело вашу знакомую француженку… Вы ведь писатель, стилист… Вы должны тонко чувствовать не только смысловые, но и эмоциональные оттенки каждого слова. Вам не кажется, что это употребленное вами выражение — «я вовлек» — как бы само уже таит в себе признание, что дело, в которое вы ее вовлекли, — нехорошее дело? Вовлекают ведь обычно во что-то нехорошее…

— Ну почему же, — мгновенно парировал Юлик. — Я много раз слышал такое, например, выражение: «Вовлечь в коллектив…»

По залу прошел легкий гул, в котором мне померещился даже некоторый оттенок одобрения. Но меня тут же отрезвил сидящий рядом со мной гэбэшник. Обернувшись ко мне, он возмущенно прошипел:

— На кого он работает? Неужели здесь, в этом зале, могут быть люди, на которых он работает?!

И новая волна страха окатила меня. Я молчал, втянув голову в плечи, всем своим видом стараясь показать, что это — не я, что даже если здесь, в этом зале, и есть отдельные отщепенцы, на которых «работает» Юлик, так легко и находчиво отбивая блестящие фехтовальные выпады председателя суда, то у меня с такими людьми нет и не может быть ничего общего…

Да, Виктор Николаевич Ильин знал, что делал, когда запечатывал в конверт билет на это судебное заседание и надписывал на том конверте мою фамилию. Но я, многократно встречаясь с ним после этого, разумеется, ни разу даже и виду не подал, что этот его урок произвел на меня хоть малейшее впечатление. Старательно и, как мне казалось, вполне успешно делал вид, что «я от бабушки ушел».

Выражение это было тогда у нас (в нашей семье) своего рода идиомой. А возникла эта идиома так.

Шел я однажды по нашей улице и встретил Виктора Борисовича Шкловского. Постояли, поговорили. На мой вопрос: как жизнь, что нового? — Шкловский сказал:

— Понимаете, история такая! В «Худлите» готовится мой двухтомник. Был в Италии. Еду во Францию. В Германии переводится моя книга. В общем, я от бабушки ушел! — заключил он, улыбнувшись своей «улыбкой Будды».

Поговорив еще немного о том, как славно складываются наконец после многолетних мытарств его дела, мы расстались.

Я пошел дальше и, пройдя еще несколько шагов, встретил Слуцкого.

— Что пишете? Против кого? Как романы и адюльтеры? — обрушил он на меня весь джентльменский набор обычных своих вопросов.

Не имея в запасе никаких интересных сведений о чьих-либо романах и адюльтерах, я рассказал, что только что встретил Шкловского, который известил меня, что был в Италии, едет во Францию и вообще «от бабушки ушел».

Выслушав мое сообщение, Слуцкий сказал:

— Боюсь, он недостаточно хорошо представляет себе характер этой бабушки.

Надо сказать, что я тоже недостаточно хорошо представлял себе характер этой бабушки. И даже побывав на том судебном заседании, о котором только что рассказал, едва только вышел из здания суда на улицу, тотчас же вернул себе прежнюю беспечную уверенность, что если даже я и не совсем ушел от той «бабушки», сама «бабушка» все равно уже не та: не те уже, не прежние у нее и зубы, и когти.

Виктору же Николаевичу, как уже было сказано, я всякий раз нарочно давал понять, что «от бабушки ушел». И он с тех пор именно так меня и воспринимал.

Так, во всяком случае, мне казалось.

Впрочем, так оно, наверно, и было на самом деле. Однажды мой двоюродный брат попросил оформить его дочку — двоюродную, стало быть, мою племянницу — моим литературным секретарем. Она не смогла поступить на дневное отделение института иностранных языков, поступила на вечернее. А там нужна была справка (хотя бы даже и липовая), подтверждающая, что она где-то работает. Дело это было простое. Я должен был написать заявление, мне выдавали соответствующую бумагу, с которой я должен был пойти в какую-то контору (профсоюзную, что ли), где оформляли (договором) домашних работниц, секретарей и прочих служащих у частных лиц по вольному найму. Препятствием тут могло служить только одно: слишком маленький доход нанимателя. Поэтому в заявлении я свой доход несколько преувеличил.

Написав заявление и придя за бумагой, я не сомневался, что она уже лежит там для меня — готовенькая. Но секретарша (кажется, это была все та же Инесса) сказала:

— Виктор Николаевич твою справку не подписал. Он сказал, чтобы ты к нему заглянул.

Я заглянул.

Виктор Николаевич был, как всегда, вежлив. Осведомившись о том, как я живу, и получив соответствующий ответ, не торопясь приступил к делу. Стал расспрашивать про девицу, которую я хочу оформить своим литературным секретарем: сколько ей лет, чем занималась раньше, не родственница ли она мне? Я, не моргнув глазом, ответил, что нет, не родственница. Ложь эта далась мне легко: во все время этого разговора я видел, что беспокоит его вовсе не возможное мое родство с будущим моим литературным секретарем, а что-то совсем другое.

И вдруг в какой-то момент я почувствовал, что все это его беспокойство — как рукой сняло. Случилось это, когда на прямой вопрос о моей Ирке, кто она, я ответил: «Студентка-вечерница».

Тут у него словно камень с души свалился. Он быстро подмахнул нужную мне бумагу и милостиво отпустил мою душу на покаяние.

Он понимал, конечно, что справка липовая. Но эта«липа» его совершенно не волновала. А волновало его вот что.

Как мне тогда же рассказали, незадолго до моего визита к Виктору Николаевичу Володя Максимов оформил своим литературным секретарем только что вышедшего (увы, ненадолго) из тюрьмы известного диссидента Владимира Буковского. И Виктор Николаевич решил на всякий случай меня прощупать: не принадлежит ли девушка, которую я хочу снабдить липовой справкой, к той же шайке диссидентов-правозащитников.