Александр Жолковский - Напрасные совершенства и другие виньетки

Отступать было некуда. В последнем и бесповоротном порыве непричастности я схватил крутившуюся на проигрывателе пластинку – до сих пор со стыдом помню какую и от стыда же не могу назвать – и грохнул об пол.

Она встала, вышла в гостиную, походила взад-вперед и начала прощаться. Я принялся ее удерживать. Все это без рук, да и какие руки, она была не слабее меня, но на истерическом надрыве.

И тут произошло нечто из совершенно незнакомой мне оперы. Она набрала номер и попросила за ней заехать. Я остолбенело молчал; теперь уже она не уходила – в ожидании. Вскоре раздался звонок в дверь, я открыл, там стояли два милиционера. Они сослались на вызов, зашли и, убедившись, что пьяных нет, драки тоже, вежливо вместе с ней удалились.

Амуры на этом, кончились но и репрессивных мер вроде бы не последовало, хотя кто знает.

Милиция звучит по-русски не просто иначе, чем по-латыни, а с оттенком некоторого, что ли, умиления. У нас есть даже имя Милица , возводимое то к славянской милости, т. е. “любви”, то к медовой греческой Мелиссе . Так что недаром моя милиция меня бережет . Мрачные слухи о ней, как видим, преувеличены.

Борьба с превосходящими силами советской власти (последствия подписантства; 1968–1969) особенно сильно ударила по моему желудочно-кишечному тракту. Пришлось лечь на обследование в Институт гастроэнтерологии.

Я хороший пациент – охотно прохожу осмотр, четко следую указаниям врачей, умело глотаю лекарства. А в институте я наловчился заглатывать и разнообразные резиновые шланги и трубки и мог как ни в чем не бывало беседовать со знакомыми, прогуливаясь по больничному коридору с зондом, опущенным куда-то там в глубь моей поджелудочной железы, ухарски держа его мундштук между зубами.

Анализам не было конца, а на мои вопросы о диагнозе молодая врачиха, видимо, писавшая на мне диссертацию, невозмутимо отвечала:

– Не беспокойтесь, диагноз выставим.

Очередным испытанием моих талантов пациента стал сеанс ректоскопии. Меня отвели в кабинет к врачу-проктологу, окруженному целым выводком молодых людей в белых халатах.

– Надеюсь, как человек науки, вы не против участия моих студентов-практикантов? – сказал он.

Я не стал возражать и покорно принял так называемое коленно-локтевое положение. На мой, выражаясь бахтинским языком, обнаженный материально-телесный низ было наброшено специальное белое покрывало с отверстием посередине. В отверстие ввели ректоскоп – прозрачную трубку, через которую при свете специальной маленькой лампочки можно наблюдать состояние стенок. Испытавшие эту процедуру знают всю меру дискомфорта, вызываемого давлением трубки: ощущение такое, как будто ты вот-вот взорвешься. Дискомфорт усугублялся присутствием зрителей, но – чего не потерпишь ради науки?!

Процедура, однако, затягивалась. Сначала врач говорил, сколько минут еще оставалось до конца, но потом они с медсестрой стали шушукаться, я прислушался и уловил какие-то странные реплики:

– Запасной нет… Там закрыто… Может, на третьем?..

– Что происходит? – спросил я.

– Лампочка в ректоскопе перегорела, надо будет принести новую с другого этажа. Что вы предпочитаете – постоять так или сейчас вынуть, а потом вставить еще раз?

Я выбрал первое. Сестра побежала за лампочкой. Наступившая неловкая пауза взывала о реплике, и я ее подал:

– Ну что ж, даже в предположении, что на исследуемом участке, как и по всей стране, налицо советская власть, отсутствие электрификации явно задерживает постройку там коммунизма.

Вскоре сестра вернулась, перегоревшая лампочка была заменена новой, и осмотр продолжался. Кажется, ничего интересного он не показал. Диагноз же в конце концов был выставлен, с перечислением всех болезней, названия которых образуются прибавлением к участкам желудочно-кишечного тракта суффикса “-ит”: гастрита, дуоденита, энтерита, колита… и т. д., кончая сфинктеритом.

Эту историю я неоднократно рассказывал, поощряемый Мельчуком – любителем как скатологии, так и антисоветчины. А когда в Штатах я поведал ее Омри Ронену, он немедленно вспомнил аналогичную, произошедшую с ним. Ему оперировали что-то в нижней части тела, и хирург-профессор тоже спросил, не будет ли он возражать против присутствия студентов.

– Нет, при условии, что это будут ваши студенты, а не мои.

Дарить подарки я толком не умею. Не приучен с детства, да так и не научился в дальнейшем. То есть принести, идя в гости, бутылку вина и в крайнем случае коробку конфет хозяйке, не говоря о вручении коллегам собственных книг, для меня не проблема. Но уже, скажем, букеты и духи дамам сердца могу пересчитать по пальцам одной руки. Причем истории эти все больше с каким-то заграничным, иностранным ароматом. Например, дарение цветов прелестной датчанке на различных железнодорожных вокзалах Европы. Или доставка из Штатов беспошлинных французских духов “Poison” указавшей на них не менее прелестной москвичке. Ну, еще пару мелодраматических эпизодов с цветами, наверное, можно наскрести, но это уже будет практически все.

Духи “Poison” запомнились сразу, так сказать, намертво, – о названии Диор позаботился, так что их я в аэропорту никогда не путал. Но запаха их, честно признаюсь, не помню – работал с ними исключительно на словесном уровне. Впрочем, ничего летального во вдохновившем их романе не было. Все целы, живы, победила, в конце концов, дружба.

Но был, был и эпизод целиком – и очень глубинно – отечественный, причем вполне себе на грани жизни и смерти.

Дело было летом 1970 года. В моей жизни это пришлось на период тяжелого желудочно-кишечного заболевания и одновременно романа с, не побоюсь лексического повтора, прелестной франкофонкой – смешанных экзотических кровей и в полтора раза моложе меня. Выход из затруднительной коллизии был найден в поездке на Северный Кавказ. Мы сняли комнатку в Железноводске, я наведывался к источнику со специальной кружечкой для питья минеральной воды (рекомендовалось медленное, вдумчивое посасывание через носик, ответвляющийся от ручки) плюс по курсовке принимал грязевые ванны в одном из санаториев, в остальном же мы вели курортную жизнь, включавшую выезд к ее знакомой на пустынную дачу азербайджанского ЦК под Баку и планы последующего турне по Грузии в обществе моих тбилисских друзей.

Все шло хорошо, воды и грязи оказывали свое целебное действие, я взбодрился и даже изготовил – из “Военных астр” недавно открытого мной Мандельштама – мадригал своей спутнице; с дарением самодельных стихов у меня всегда был полный порядок. Как вдруг, а вернее, постепенно, я стал замечать, что вокруг поползли разговоры об эпидемии холеры и ряды знакомых курортников редеют на глазах. Радио об этом не вещало, газеты не писали, но глухие сигналы начали проникать в мое напрочь заблокированное лечением и любовью сознание. Пора было взглянуть реальности в лицо.