Варлен Стронгин - Михаил Булгаков. Три женщины Мастера

Любовь Евгеньевна продолжала вести светский образ жизни: «Я ездила в группе в манеже Осоавиахима на Поварской улице. Наш шеф Н. И. Подвойский иногда приходил к нам в манеж. Ненадолго мы объединились с женой артиста Михаила Александровича Чехова и держали на паях лошадь, существо упрямое, туповатое, часто становившееся на задние ноги. Вскоре Чеховы ускакали за границу, и лошадь была ликвидирована». Интересно, что ранее, до революции, в этом здании находилась конка, а после закрытия школы верховой езды расположился спортивный зал общества «Спартак». На этой же улице, в здании напротив останавливался в Москве у родни жены Иван Алексеевич Бунин. Довольно часто и на долгое время. Но об этом, вероятно, забыли, и вообще первому русскому лауреату Нобелевской премии по литературе только в 2007 году установили памятник.

В 1929 году вышла пьеса Маяковского «Клоп». Любовь Евгеньевна обратила внимание на одну из сцен пьесы. Там героиня Зоя Березкина произносит слово «буза». «Профессор. Товарищ Березкина, вы стали жить воспоминаниями и заговорили непонятным языком. Сплошной словарь умерших слов. Что такое “буза”? (Ищет в словаре.) Буза… буза… буза… Бюрократизм, богоискательство, бублики, богема, Булгаков…» Белозерская вздрагивает: «Рядом с названием рассказа Булгакова “Богема” стоит его фамилия». Маяковский предсказал ему писательскую смерть. Она отговорила мужа пойти на «Клопа», выбросила на помойку книгу Маяковского с этой пьесой. С компанией мхатовцев вытащила мужа на лыжные прогулки в Сокольники. Близ деревни Гладышево сделали привал. Там была закусочная, где подавали яичницу-глазунью и пиво. Актер Кудрявцев, игравший в «Днях Турбиных» Николку, шутил: «Может, и в раю так не будет».

Булгаков, неумело передвигая лыжи, рассказывал, что он катался в Киеве на бобслейной трассе, ликвидированной после революции как атрибут буржуазного спорта. Подумал про себя: «Ведь я тоже атрибут буржуазной литературы, подлежащий уничтожению».

Генрих Ягода ерзал на кожаном стуле, ожидая распоряжения арестовать Булгакова, писатель надоел ему своими заявлениями в ОГПУ, жалобами на его организацию в правительство. И поскольку сам генсек медлил с решением этого вопроса, сомнения закрадывались в душу наркома чекистов: неужели Сталин не посадит, не расстреляет Булгакова? Не может такого быть. Вернее всего, он собирается устроить над ним большой, показательный судебный процесс. Поэтому и тянет… Вероятно, хочет пристегнуть к процессу над Булгаковым целый ряд писателей, даже Маяковского, этого отъявленного троцкиста… Пока еще живого… Ягода давно знал, что этому поэту долго не жить, ведь он посвятил Троцкому несколько строчек в поэме «Хорошо», которые пришлось заменить. И хотя поэт мечтал о том, чтобы доклады о стихах в Политбюро делал товарищ Сталин, – с кем поэт был и кому на самом деле симпатизирует, – ему, горлопану-главарю, скрыться от ОГПУ не удалось.

Готовясь к процессу над Булгаковым, Ягода жирным карандашом подчеркивал места из письма писателя правительству, высказывания, которые пригодятся для обвинительного заключения. И вдруг его охватила паника, до испарины покраснело лицо. С самого верха поступило распоряжение от самого Сталина, четко продиктовавшего ему резолюцию о Булгакове: «Надо дать возможность работать там, где хочет». И Ягода слово в слово переписал и поставил эту резолюцию на своем распорядительном письме. Только дату сам указал – 12 апреля 1930 г.

Подвели Ягоду сотрудники, не успевшие ему доложить, что Сталин лично позвонил Булгакову. Об этом разговоре по Москве разошлись легенды, даже близкие писателю люди делали его более объемным, чем он был, более драматичным и судьбоносным, возвращающим Булгакова в Художественный театр. А свидетелем разговора был только один человек – жена писателя: «Однажды, совершенно неожиданно, раздался телефонный звонок. Звонил из Центрального Комитета партии секретарь Сталина Товстуха. К телефону подошла я и позвала М. А., а сама занялась домашними делами. М. А. взял трубку и вскоре так громко и нервно крикнул: “Любаша!” – что я опрометью бросилась к телефону (у нас были отводные от аппарата наушники). На проводе был Сталин. Он говорил глуховатым голосом, с явным грузинским акцентом, и себя называл в третьем лице. “Сталин получил. Сталин прочел…” Он предложил Булгакову:

– Может быть, вы хотите уехать за границу? (Незадолго перед этим по просьбе Горького был выпущен за границу писатель Евгений Замятин с женой.) Но М. А. предпочел остаться в Союзе.

Прямым результатом беседы со Сталиным было назначение М. А. Булгакова на работу в Театр рабочей молодежи, сокращенно ТРАМ».

Есть предположение, что Булгаков кому-то – возможно, третьей жене, Елене Сергеевне, передал разговор более подробно, чем рассказала о нем Белозерская, или она его подзабыла, а там был такой диалог:

– Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь. А может быть, правда – вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?

– Я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне родины? И мне кажется, что не может.

– Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?

– Да, я хотел бы. Я говорил об этом, но мне отказали.

– А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами.

– Да-да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить.

– Да, нужно найти время и встретиться, обязательно. А теперь желаю вам всего хорошего».

Не исключено, что Булгаков, для «пущей важности», добавил слова Сталина об обязательности их встречи, чтобы испугать своих хулителей, убавить их злонамеренный пыл. Булгаков и вождь никогда не встречались. О чем они могли бы говорить? О погоде? О других мелочах? Наверняка разговор зашел бы о цензуре и беззаконностях ОГПУ, о работе Главлита и Главреперткома, запретивших произведения писателя, о командировке Булгакова за границу – о вопросах, которые Сталин не хотел бы поднимать.

И конечно, явно надумано Еленой Сергеевной возвращение Булгакова во МХАТ именно на следующий день после телефонного разговора со Сталиным, где его «встретили с распростертыми объятиями. Он что-то пробормотал, что подает заявление…

– Да боже ты мой! Да пожалуйста! Да вот хоть на этом… – И тут же схватили какой-то лоскут бумаги, на котором М. А. написал заявление. И его зачислили ассистентом-режиссером в МХАТ».

Это возвращение состоялось, но несколько позже. Нет никаких оснований не верить воспоминаниям Любови Евгеньевны Белозерской. «ТРАМ – не Художественный театр, куда жаждал попасть М. А., но капризничать не приходилось. Трамовцы уезжали в Крым и пригласили Булгакова с собой. Он поехал». Далее она приводит письма мужа из Крыма, написанные во время поездки с ТРАМом: