Варлен Стронгин - Михаил Булгаков. Три женщины Мастера

«15 июля 1930 г. Под Курском. Ну, Любаня, можешь радоваться. Я уехал. Ты скучаешь без меня, конечно?.. Бурная энергия трамовцев гоняла их по поезду, и они принесли известие, что в мягком вагоне есть место. В Серпухове я доплатил и перешел… Я устроил свое хозяйство на верхней полке. С отвращением любуюсь пейзажами. Солнце. Гуси».

«16 июля 1930 г. Под Симферополем. Утро. Дорогая Любаня! Здесь яркое солнце. Крым такой же противненький, как и был. Трамовцы бодры как огурчики. Бабы к поездам выносят огурцы, вишни, булки, лук, молоко… Поезд опаздывает…»

17 июля 1930 г. Крым, Мисхор. Пансионат “Магнолия”. Дорогая Любинька, устроился хорошо. Погода неописуемо хороша. Я очень жалею, что нет никого из приятелей, все чужие личики. Сейчас еду в Ялту на катере, хочу посмотреть, что там. Привет всем.

Белозерская вспоминала, что роман Булгакова с ТРАМом так и не состоялся. М. А. направили в Художественный театр, чего он в то время пламенно добивался. «Любаня», «Любинька» – так называют только действительно любимую, хотя обращение «Любаня» по простонародности похоже на обращение к первой жене – «Таська», в котором звучит излишнее панибратство, привыкание к женщине, когда к ней утеряны обожание, нежность, глубокие и высокие чувства.

Где-то в конце двадцатых годов Белозерская, будучи в гостях с мужем у четы его друзей М. А. Моисеенко, заметила: «За столом сидела хорошо причесанная, интересная дама – Елена Сергеевна Нюренберг, по мужу Шиловская. Она вскоре стала моей приятельницей и начала запросто и часто бывать у нас в доме. Так на нашей семейной орбите появилась эта женщина, ставшая впоследствии третьей женой М. А. Булгакова».

В другом месте воспоминаний Любовь Евгеньевна отметила, что «по мере того как росла популярность М. А. как писателя, возрастало внимание к нему со стороны женщин, многие из которых проявляли уж чересчур большую настойчивость». Относилась ли к их числу Шиловская – сказать трудно. Любови Евгеньевне было виднее. Елена Сергеевна понравилась ему сразу. Но уйти от жены безосновательно Булгаков не мог. Любовь Евгеньевна оставалась его женой еще долгое время после их знакомства. Решиться на второй развод Михаилу Афанасьевичу было нелегко. Одну близкую по духу и верную ему женщину он уже обидел, о чем сожалел до конца дней. Жизнь с Белозерской складывалась не так просто и без безумной любви, как с первой женой. Умная, интеллигентная женщина, Любовь Евгеньевна жила своей жизнью, куда, без сомнения, входили тревоги и работа мужа, заботы о нем, но не столь безраздельно она отдавала себя ему, как Татьяна Николаевна Лаппа, и некоторые ее увлечения мешали работе мужа, нервировали и раздражали его. Увлечение скачками, выездкой лошадей привело к появлению в его доме незнакомых и чуждых ему людей. Чтобы отстраниться от их бесцеремонного вторжения в свою жизнь, чтобы заставить Любу понять, как они мешают ему, он даже написал пародию на ее общение с жокеями. Думал, что ирония поможет ему избавиться от этой напасти. Но Любовь Евгеньевна приняла эту пародию как забавную шутку, не более, и даже поместила ее в книге воспоминаний, назвала «сценка-разговор М. А. по телефону с пьяненьким инструктором манежа».

Звонок.

Я. Слушаю вас.

Голос. Любовь Евгеньевна?

Я. Нет. Ее нет, к сожалению.

Голос. Как нет?.. Умница женщина. Я всегда, когда что не так… (икает) ей говорю…

Я. Кто говорит?

Голос. Она в манеж ушла?

Я. Нет, она ушла за…

Голос (строго). Чего?

Я. Кто говорит?

Голос. Это супруг?

Я. Да, скажите, пожалуйста, с кем говорю?

Голос. Кстин Аплоныч (икает) Крам… (икает).

Я. Вы ей позвоните в пять часов, она будет к обеду.

Голос (с досадой). Э… не могу я обедать… Не в том дело! Мерси. Очень приятно… Надеюсь, вы придете?..

Я. Мерси.

Голос. В гости… Я вас приму… В среду? Э? (Часто икает.) Не надо ей ездить! Не надо. Вы меня понимаете?

Я. Гм…

Голос (зловеще). Вы меня понимаете? Не надо ей ездить в манеже! В выходной день, я понимаю, мы ей дадим лошадь… А так не надо! Я гвардейский бывший офицер и говорю: не надо – нехорошо. Сегодня едет. Завтра поскачет. Не надо (таинственно). Вы меня понимаете?

Я. Гм…

Голос (сурово). Ваше мнение?

Я. Я ничего не имею против, чтобы она ездила.

Голос. Все?

Я. Все.

Голос. Гм… (икает). Автомобиль? Молодец. Она в манеж ушла?

Я. Нет, в город.

Голос (раздраженно). В какой город?

Я. Позвоните ей позже.

Голос. Очень приятно. В гости. С Любовь Евгеньевной? Э! Она в манеж ушла?

Я (раздраженно). Нет…

Голос. Это ее переутомляет! Ей нельзя ездить (бурно икает). Ну…

Я. До свидания… (Вешаю трубку.)

Пауза три минуты, звонок.

Я. Я слушаю вас.

Голос (слабо, хрипло, умирая). Попроси. Лю… Бовьгенину.

Я. Она ушла.

Голос. В манеж?

Я. Нет, в город…

Голос. Гм… Ох… Извините… что пабскакоил… (икает).

Вешаю трубку.

Эта сценка писалась, когда все пьесы Булгакова были сняты, и Любовь Евгеньевна не видит в ней укора в свой адрес: «Конечно, все в жизни было по-другому, но так веселей…»

Она искала самовыражения, поэтому разделять повседневно муки и переживания мужа не собиралась: «На шоферских курсах, куда я поступила, я была единственная женщина (тогда автомобиль представлялся чем-то несбыточно сказочным). Ездить по вечерам на курсы на Красную Пресню с двумя пересадками было муторно, но время учения пролетело быстро. Практику – это было самое приятное – проходили весной. Экзамены сдавали в самом начале мая. Было очень трогательно, когда мальчики после экзаменов приехали ко мне рассказать, что спрашивает комиссия, каких ошибок надо избегать, на какой зарубке держать газ. Шоферское свидетельство получила 17 мая. М. А. не преминул поделиться с друзьями: “Иду я как-то по улице с моей элегантной женой, и вдруг с проносящейся мимо грузовой пятитонки раздается крик: “Наше вам с кисточкой!” Это так шоферы приветствуют мою супругу…” Про кисточку, конечно, он сочинил, а что сплошь и рядом водители, проезжая мимо, здоровались, это верно…»

В квартире Булгаковых стали появляться жокеи, инструкторы по выездке лошадей, будущие шоферы…

Им было лестно бывать у известного писателя, общаться с его элегантной женой… Они вели свои разговоры, в то время когда Булгаков пытался работать, включалось подсознание, однако громкий чуждый ему разговор нарушал ход мыслей. «Смычка интеллигенции с рабочим классом состоялась!» – шутил он, хотя ему было совсем не смешно.

Звонком Сталина и последовавшими за этим событиями Булгаков был потрясен и как-то с гордостью подписал краткое письмецо В. В. Вересаеву: «Ваш М. Булгаков (бывший драматург, а ныне режиссер МХТ)». Булгаков был зачислен режиссером в МХАТ в мае 1930 г. Забитому, затравленному, полуголодному писателю была сохранена жизнь. Об этом «благодеянии» Сталина заговорила вся интеллигентная Москва. Возможно, вождь на это и рассчитывал. Ведь он знал, что кое-кто считает его тупым, озверелым фанатиком, виновником разрухи, который ведет к гибели страну. А теперь стали говорить, что, будучи наркомом по делам национальностей, он был совершенно простым, без всякого чванства, кичливости, говорил со всеми как с равными. Он ведет правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и затравила Булгакова. На травле Булгакова делали карьеру разные литературные негодяи, а теперь Сталин дал им щелчок по носу. Трудно поверить, что еще в 1930 году Сталин задумал репрессии 1937 года, когда стал расправляться с окружающей его «сволочью» – значимыми соратниками по партии, лучшими писателями, композиторами, режиссерами, учеными, военными… Одно несомненно – сохранив жизнь Булгакову, он в какой-то мере тогда обелил себя и поднял свой авторитет. Осведомители распространяли среди народа случай, выдавая его за истинный, во время которого Сталин проявил грубость, но вынудил на это вождя своей бестактностью актер Подгорный.