Эндрю Ходжес - Игра в имитацию

Для Алана Тьюринга эти составляющие усугублялись еще тем, что так никогда полностью и не смог соответствовать роли математика, ученого, философа, инженера: он не смог войти в Блумсберийскую группу, да и в любую другую группу, если на то пошло. Для Тьюринга всегда повторялась история «Смеха из соседней комнаты», так как никто не знал, стоит ли включать его в свою компанию, или нет. Как вскоре после смерти Тьюринга напишет Робин Гэнди, «так как его интерес чаще занимали объекты и идеи, а не люди, он часто оставался в одиночестве. Но Алан жаждал привязанности и дружбы, порой, пожалуй, слишком сильно, что усложняло ему жизнь на первых этапах знакомства…» Вряд ли кто-либо из окружающих видел, на сколько на самом деле одинок Тьюринг.

Экзистенциалист-самоучка, вряд ли даже слышавший о Сартре, он стремился найти свой собственный путь к свободе. По мере того, как жизнь становилась всё более запутанной, всё менее ясным было, куда же этот путь должен вести. Да и откуда взяться ясности? На дворе двадцатый век, когда каждый истинный художник, чувствует призыв к действию, а любой чувствующий человек приходит в крайнее волнение. Он всеми средствами ограничил свою роль сколь возможно простой сферой интересов, так как старался при этом остаться верным себе, увы ни простота, ни честность не уберегли Алана от последствий — совсем наоборот.

Университетский мир Великобритании был изолирован от двадцатого века настолько, насколько это вообще возможно, и слишком часто за эксцентричностью Тьюринга не видел его прозорливости, выдавал размытые похвалы в адрес его смекалки, вместо того, чтобы предложить подлинно критический взгляд на идеи ученого, запоминал истории о велосипеде охотнее, чем подлинно великие вехи. Будучи никем иным, как интеллектуалом, при этом не вписывался в ученое сообщество. Лин Нейман, которая имела возможность близко познакомиться с этим сообществом как изнутри, так и снаружи, выразила гораздо красноречивее прочих это отсутствие идентичности: она видела в нем «очень странного человека, который не вписывался никуда. Его сумбурные усилия, направленные на то, чтобы казаться в своей тарелке в кругах высшего среднего класса, к которому он и принадлежал по рождению, отличались особой степенью неуспешности. Да, он принял ряд социальных конвенции, выборах их словно случайным образом, но большинство из их представлений и порядков он отвергал без колебаний и извинений. Как не прискорбно, порядки научного мира, который мог бы стать для Тьюринга убежищем, озадачивали его и нагоняли скуку…» Отношение Алана к своему привилегированному происхождению отличалось двоякостью: он отбросил большинство присущих своему классу атрибутов, сохранив лишь внутреннюю верность себе и нравственный долг, оставаясь в этом всегда сыном Империи. Аналогичная неоднозначность присутствовала в его положении среди интеллигенции, которая проявлялась не только в его презрении к наиболее тривиальным аспектам научной жизни, но и в той смеси гордости и пренебрежения, которую Алан проявлял к собственным достижениям.

В равной мере неопределенно он относился и к привилегии родится мужчиной в мире, где правят мужчины. В большинстве случаев он попросту принимал этот факт как должное. Уязвимость либерализма Короля крылась именно в том, что тот покоился на богатствах скопленных лишь на благо мужчин и никого другого, и он не стал бы человеком, ставящим такое положение дел под сомнение. В беседах с Робином, который придерживался прогрессивных взглядов на вопрос равной оплаты труда (а лишь на этой проблеме в те времена зиждился феминизм), Алан лишь отмечал, что выйдет несправедливо, когда женщины будут отсутствовать на работе в связи с рождением детей. Он также не сомневался, что именно женщины станут наводить вокруг порядок и вообще возьмут на себя те вопросы, которыми Алан решил себя не утруждать. В разговоре с Доном Бейли в Ханслопе, Тьюринг упоминал о своей помолвке и от том, как он понял: «ничего не выйдет» из за его гомосексуальных наклонностей, при этом он отметил, что если и женится когда-нибудь, то на женщине, не имеющей представления о математике, на той, кто возьмет на себя удовлетворение его бытовых потребностей — вполне распространенное отношение, близкое к тому, как обстояли дела в семье Алана и совершенно не соответствовавшее тому, как развивалась его дружба с Джоанной Кларк. Налицо неразрешенное противоречие, по крайней мере, на этом этапе жизни ученого. Он не одобрял снисходительного отношения и тривиальностей, которые ожидались от мужчин в «смешанной компании», а также, без сомнения, необходимости проявлять эротический интерес, которого не чувствовал. В результате Тьюринг избегал исполнения социальных обязательств. Впрочем, когда данные ограничения не играли роли, быть может, в отношениях с Лин Нейман, а в какой-то мере и с матерью, Тьюринг проявлял открытость мышления, не свойственную многим мужчинам, принадлежавшим миру, в котором слово «женщина» служила синонимом сексуальной собственности и помехи. Алан никогда не укреплял позиций мира доминирующих мужчин, но лишь пользовался его институтами. Он никогда не пытался обосновать свои гомосексуальные предпочтения тем, что выбирает мужчин как превосходящих женщину, а когда он сталкивался с речами и текстами века, который многие называли эпохой простолюдина, в своих комментариях Тьюринг оставался примечательно корректен, тогда как большинство мужчин охотно направляли недоброжелательный поток осуждения, как прикрытого, так и нет, на претензии и посягательства женщин. Алан, безусловно, высказывался о том, что «девочки» выполняли неквалифицированную работу и им в Блетчли отводилась, роль «рабов». Впрочем, таковы были порядки, а Тьюринг, пожалуй, лишь чуть лучше других осознавал имевшее место неравенство между полами. Изменить его он не пытался, хотя стоит отметить, что никогда и не стремился изменить мир, лишь истолковать его.

Он был не Эдвард Карпентер, указавший на связь между низким социальным положением женщины и клеймлением гомосексуализма. Тьюрингу, пожалуй, не пришло бы и голову, что те трудности, которые он испытывает, сродни злоключениям женщин: заседания комитетов, на которых решение принимали, не считаясь с его мнением, словно он в них и не участвовал, то как никто не обращает внимание на его слова, но пристально оценивает манеры поведения и одежду. Женщинам пришлось научиться компенсировать подобное пренебрежения, прилагая дополнительные усилия, но Алан даже не пытался этого сделать. Он ожидал, что мир мужчин станет действовать в его интересах и с удивлением обнаруживал, что этого не происходит.

Мужская работа в мире мужчин и пока она остается для него куда более понятной и определенной, чем хитросплетения любовных дел и вопросов власти. В этом отношении Алан Тьюринг сыграл практически все отпущенные обществом роли: комедия, трагедия, пастораль, изгнание, пария, посредники и, наконец, жертва. Но он поднялся над ролями не только избегая повсеместных лжи и обмана, сопровождавших их, но и сделав то, чего гомосексуалисту делать никак и никогда не позволительно: стал ответственным за нечто подлинно значимое. Он также отказался страшиться недоброжелательной атмосферы мира техники (то была очередная попытка романа — как водится — твердо отвергнутая). Его переезд в Манчестер, к примеру, вполне мог отражать сознательный отказ от соблазна остаться в «прекрасном захолустье» Короля. При этом той самой целеустремленностью он проиллюстрировал проблемы, которая только начала проникать в умы в 1950-е годы: отвергая ярлык общества о «женоподобности» и «эстетстве», рискуешь впасть в иную крайность и чрезмерно акцентировать атрибуты «маскулинности». Не исключено, что этими мыслями окрасилось его бегство, которое свидетельствовало о поиске целостности, иной жизни, заслуженной не «разумом», освобождения от агрессивных чувств, рождающихся от попыток на протяжении всей жизни пробить лбом стену. Возможно, те же мысли нашли отражения и в его эмоциональной закрытости, стремлении, в первую очередь, «мыслить» как подобает профессионалу, а затем уже давать волю чувствам, — всё это вполне могло проистекать из намерения не быть «мягким». И всё же мягкость не была ему чужда.