Игорь Оболенский - Четыре друга эпохи. Мемуары на фоне столетия

— Нет. Я же меняюсь. Стал, например, сентиментальным, плачу иногда. Очень ненавижу себя за это. Вижу ребенка плачущего, собаку бездомную — и плачу. Помочь-то ничем не могу, к сожалению.

Нетерпимым вот стал. В лицо человеку говорю, что он глупый. Раньше мог высмеять, за нос потрогать, но не обижать. А сейчас прямо спрашиваю: «Почему ты такой глупый?» Это нехорошо. А если он мне ответит и начнется свара?

Мы же все равно с вами живем по законам среднеарифметическим. У меня вот есть музыка — Моцарт, Вагнер, книги, в которые никто не смеет вторгаться. А так.

Я ведь должен уметь понравиться — партнеру, режиссеру. Приходится подстраиваться. Есть же правила уличного движения, законы морали.

— Что вам помогло состояться в жизни?

— Господь Бог.

— Не судьба?

— Замените это словом «Судьба». Я думаю, что все вообще имеет одно название: «Вдруг». Все решает случай. Я же большую жизнь прожил, интересную.

— Когда поняли, что счастье не в деньгах?

— В деньгах тоже. Я хочу, чтобы моя жена и мой мальчик, мой Фил, жили хорошо. Должен зарабатывать для них деньги. Когда уезжаю из Америки, говорю им: «Поеду вам косточек привезу».

— Вы советский человек?

— Если говорить об уродстве, то да. Во мне не воспитали чувства достоинства. «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», — написал поэт. А меня учили, что нескромно начинать предложение со слова «Я».

Но я думаю, что каждый человек имеет то, что он заслуживает. Если мы будем жестокими во имя истины, то увидим, что и Солженицын имеет то, что он заслуживает. И Андрей Сахаров имел то, что заслуживал.

Я недавно узнал потрясающую вещь. Вы знаете, что на кресте (а это были кресты для преступников), на котором был распят Христос, было написано: «Он умер по своей вине»? Вдумайтесь в это.

Если мы с вами не будем обливаться слезами и соплями, а посмотрим трезво, то поймем, что Сахаров — Гений! — сам пошел на смерть и умер по своей вине. Зачем ему нужен был этот Верховный Совет?

— Вы думаете про смерть?

— И думаю, и не думаю. Не готовлюсь к ней. Прошу своего Бога, чтобы он не оставил меня. Я не хожу в церковь, он во мне и со мной.

— Вам часто бывает страшно?

— Неспокойно бывает. Иногда даже не могу понять, в чем проблема. Страх всегда есть. Всегда про своих в Америке думаю. Просыпаюсь, про них первым делом вспоминаю. Боюсь потерять. Потому что знаю, чем все кончится.

Я не знал, как вывести Армена Борисовича на разговор об Америке. А поговорить на эту тему хотелось. Ибо, несмотря на все перечисленные выше сюрпризы, на которые артист большой мастер, главной неожиданностью стал его отъезд в США.

Говорили об этом чуть ли не шепотом: «Джигарханян эмигрировал». Потом началась волна опровержений: как, мол, не стыдно такие сплетни про любимца публики распускать. Истина же находится, как это часто бывает, посередине.

Семья артиста действительно жила на тот момент в Штатах. А сам он уезжал туда только на лето и рождественские каникулы. Потому что мудрый человек и понимал: его зритель — в России.

— Когда бываете в Америке, чем занимаетесь?

— Смотрю передачи про животных, про природу и спорт. И читаю много, в Америке делать же нечего. Сейчас все перечитываю по второму-третьему разу. Булгакова, Чехова. Маркеса обожаю. Меня потрясло, когда он сказал, что переписал бы «Сто лет одиночества», если быу него была такая возможность.

— Вы по-английски говорите?

— Нет. Но американцы меня понимают. Потому что хотят понять. Мое общение — магазин, заправочная станция. Если что-то более серьезное, жена помогает, она хорошо знает язык.

Но я и сам могу пойти в ресторан. Беру меню с изображенными на картинках блюдами и говорю: «Мэн, йе?!»

И официант кивает, если это есть. Потом показываю ему перекрещенные пальцы, и он понимает, что мне нужно половину порции. А потом еще и принесет показать, верно ли меня понял. Не то, что «иди к такой-то матери».

— Как у нас часто бывает.

— Про «у нас» будем молчать.

— Вы когда летите в Америку, домой едете? Как сами себе говорите?

— Домой — это когда я уйду отсюда. А так приеду в Даллас, увижу моего мальчика, понюхаю его. Я нуждаюсь в этом. Но понимаю, конечно, что это я все себе придумал.

17 лет он живет с нами. Сейчас для меня нет ничего дороже него. При этом осознаю, разумеется, что он кот. Я терял в своей жизни дорогих людей. Знаю, что нет царства теней. Но хочу, чтобы оно было. Потому что надеюсь, что там их увижу. Хотя умом понимаю, что ничего нет.

Самое интересное для меня — это мое прошлое. Будущего боюсь. Так что зачем мне загадывать? Вот говорят: «Через 20 лет мы построим то-то». А я буду через эти 20 лет? Зачем мне это надо? Суета сует и томление духа.

— У вас на подставке к календарю написано: «Армен Джигарханян. Элита России». Не обидно, что в Америке вам такого никто не подарит?

— Это счастье. Счастье! Потому что привилегии — плохая вещь. Вы дайте мне деньги, и я куплю себе лучшее место в салоне самолета. А когда у меня билет в эконом-класс, и мне из-за известности предлагают перейти в бизнес-класс, я отказываюсь, говоря, что люблю эконом. Хотя это глупость, конечно. Дайте мне заработать, и я весь самолет себе куплю!

Знаете, какое было мое первое потрясение в Америке?

Я туда летел, честно говоря, со страхом: языка-то не знаю.

И товарищ, который меня провожал, написал на билете: «Не владеет английским языком». Так меня как президента страны провели из одного самолета в другой (мне там пересадку надо было делать). И не надо никакого «народный артист, народный депутат». Ерунда все это!

— Американцы, значит, не так глупы, как принято считать?

— Они — очень великий народ, очень! Многое меня потрясает в Америке.

Я сдавал там права водительские, имея 30-летний стаж. Увидел вопросы и подумал:

«Это же стыдно такие элементарные вещи спрашивать». А потом понял, что все придумано для самого низкого, примитивного уровня. А те, кто находится на более высоком уровне развития, до остального сами дойдут.

Наши же эмигранты смеются и называют американцев дебилами. Но они не дураки и все рассчитали правильно: умный все сам поймет, а объяснять надо не очень умным.

А у нас выступает министр чего-то и говорит такое, что я не понимаю. Скажи мне понятно! А он: «индоксикация, префарация, мурарация». Ия начинаю подозревать, что он и сам ничего не понимает.

— Что надо сделать, чтобы у нас наконец все изменилось?

— У вас? — Джигарханян засмеялся. — Да ничего не сделаешь. Ничего не изменится. Опять-таки есть закон природы. Не надо его нарушать. Можно не любить шакала, но он — явление природы, любит падаль есть. И глупо ему давать свежее мясо. Зачем? Надо уметь слушать природу.

Когда я собрался уходить, Джиграханян тоже поднялся из-за своего стола. «Хочу посмотреть, как там репетиция», — сказал он. Из кабинета мы вышли вместе и, пока спускались по лестнице, продолжили разговор.