Игорь Оболенский - Четыре друга эпохи. Мемуары на фоне столетия

Оставалось посмотреть фильм. Мне было тогда лет 35.

С нами все время находились кагэбэшники. И я прямо сказал одному из них, что хочу посмотреть порнофильм.

«Я тоже», — признался он. И мы с ним вместе пошли в специальный кинотеатр. И вот в зале погас свет, началось кино и. я обалдел! Было большое потрясение.

У меня в жизни их было два. Когда Нью-Йорк увидел и когда порно посмотрел! Вот там можно научиться системе Станиславского — публичное одиночество! На высшем уровне!

Что касается того, лучше за границей в то время жили или нет.

Не в этом дело. Там по-другому жили. Как-то один человек начал при нас ругать своего президента. Я с ума сошел, думал, его арестуют. Но он просто был свободен, и этого мне, приехавшему из СССР, было тогда не понять.

В Германии у меня брали интервью. Корреспондент спрашивает, сколько я получаю. Разумеется, рядом сидит кагэбэшник.

Чтобы не уронить честь державы, я назвал самую большую зарплату, которая была у нас в театре. «И все?» Я сказал, что еще в кино снимаюсь, и опять назвал максимальную ставку. «И все?» Я сказал, что еще постановочные получаю. Хотя 1500 рублей за фильм Тенгиза Абуладзе «Древо желания» мы поделили на 20 человек. Я лично получил около 22 рублей. Корреспондент опять не унимается: «И все?» Тут я уже не выдержал: «А что ты еще хочешь? Отстань от меня!»

Потом только я понял его удивление. Если бы я у китайского артиста спросил, сколько он получает за кино, и тот бы ответил:

— Тарелку борща.

— И все?

— Если большой текст, мясо тоже дают.

— И все?

— Когда съемки кончаются, дают по две порции борща.

— И все?

Тут бы наверняка уже не выдержал китаец:

— Две порции! Что еще хочешь?

Когда я это понял, мне не стало обидно. Мне вообще никогда не бывает обидно. Там — так устроено, а здесь — так.

Зато хуже меня живут в Африке. Это не утешение. Это просто судьба.

Я родился здесь, а Роберт де Ниро — там.

Мне вот жалко, что Европа не видела великих грузинских актеров Хорава и Васадзе. Я видел, как Лоуренс Оливье играл Отелло. Но наш Хорава был совсем другой, от его игры мурашки по коже шли.

У Лоуренса был высокий голос, и он очень переживал из-за этого. Все время старался говорить ниже. А Орсон Уэллс переживал из-за своего маленького носа. «Все страсти, что кипят во мне, тушит этот нос», — говорил он.

Наш Васадзе был действительно великий артист. Мне Миша Ульянов рассказывал: «Когда я увидел Васадзе на сцене, то мне стало стыдно за свои мечты тоже стать артистом. Куда мне было хоть немного дотянуться до такой величины?»

В театре моя жизнь тоже складывалась не так гладко, как может показаться со стороны.

Знаменитый грузинский режиссер Михаил Туманишвили, руководивший одно время театром имени Руставели, меня люто ненавидел.

Однажды у меня с ним произошел гениальный разговор. Режиссеры вообще очень часто любят беседовать с молодыми актерами. Только одного они не понимают — вовсе не обязательно, что больше него знают. Просто режиссер — заказчик, а актер — исполнитель. Потому артисты их слушают, а режиссеры думают, что они самые умные.

Но молодые — это опаснейшие люди. Я тогда был молодой. Туманишвили собрал нас, мы слушали его и молчали. И тут зашел разговор про случайных людей в театре. Говорят же, что у театра такая притягательная сила, что уйти из него нельзя. Вдохнув пыль кулис, актер уже не уйдет.

Нас, молодых, тогда многих приняли в театр. А Миша Туманишвили уже был в театре легендой. И вот он говорит: «Есть случайные люди в театре. Год работают, три, четыре, а уйти не могут. Хотя могли бы стать гениальными врачами или строителями. Но — не уходят и в итоге так и умирают, ничего не сделав. Но такое бывает. Вот, например, Кахи — совершенно случайно попал в театр».

При этом все знали, что мой приход в театр был совсем не случаен. Правда, на тот момент на сцене я ничего не делал — сначала еще в массовке хоть с палкой стоял, а потом и это отняли, вовсе в тени остался.

А мои друзья в это время уже кандидатами наук стали, профессорами. Как-то собрали «консилиум» и говорят мне: «Уходи! Ты же ничего там не делаешь!» Один-единственный сказал, что я должен остаться в театре. Я на тот момент пять лет в театре служил и малюсенькие эпизоды играл. Хотя в институте хорошо учился, даже стипендию именную получал.

Но в театре не складывалось. Хозяином же был Миша Туманишвили. Таких, как я, он не воспринимал. Я был высокий, сильный. Он таких серьезно даже не рассматривал.

И вот в итоге сказал, что я случайно попал в театр: «Зачем он в труппе, никто не понимает. А ведь посмотришь на него — сильный, красивый. Может, стал бы гениальным врачом!

Но нет, он заражен пылью кулис, не может уйти». Туманишвили сидит, разглагольствует, а мы все, нас много, стоим и слушаем.

И тут я не выдержал: «Знаете, Михаил Иванович, я не случайно в театр попал. У меня весь род стоял на сцене. Все Кавсадзе пели, все артисты. Прадед был священник, но тоже учил песни. Я даже родился в доме, где живут великие артисты — Хорава, Васадзе, Тамара Чавчавадзе, Цуцунава.

В детстве учился музыке, пел в хоре, ходил в театры. Так что вполне закономерно оказался в театре, случайно тут ничего не получается. А случайно попали как раз вы! Почему вы пришли в театр? У вас отец, соседи, друзья были артистами? Нет. Просто после фронта в военной форме пришли в институт, и вас приняли. Почему вы пришли в театр, я вас спрашиваю? И какая, в итоге, прекрасная случайность — совершенно гениальный режиссер появился! А у меня искусство, музыка, театр, простите, в яйцах (я ему тут же показал где). Но, к сожалению, не могу все это достойно преподнести. Но у меня это здесь!» И я снова схватил себя за это место. Он молчит.

А я повернулся и ушел.

Потом ко мне друг пришел: «Кахи, ты погиб». Я ответил: «Подожди, еще посмотрим. Ну а если погиб, значит, погиб».

После этого разговора опять какое-то время просто стоял на сцене, не было работы.

Какие-то ребята хотели взять меня в дело — они изготовляли музыкальные инструменты, а я должен был быть руководителем. Предложили денег в десять раз больше, чем я в театре получал. Но я ответил: «Не могу, я артист».

Маме сказал об этом предложении. Она посоветовала: «Нет, Кахи, оставайся в театре. А дальше посмотрим». Я поблагодарил ее: «Спасибо, мама. Я тоже так ответил».

А потом появился режиссер Роберт Стуруа. Белла Мирианашвили, Гоги Кавтарадзе, Софико Чиаурели, начали делать какие-то этюды. Что-то начало меняться. Это заметил Миша Туманишвили, ему все не нравилось страшно. Какая-то группа самостоятельно что-то делает в его театре! Плохой знак — отдельно от хозяина что-то делать. А мы один спектакль в постановке Стуруа сыграли, другой. А потом Мишу уволили из театра. Как он в свое время уволил великих актеров Васадзе и Хорава.