Борис Соколов - Двуликий Берия

На Берию свалили и то недоверие, которое Сталин в последние годы жизни испытывал к Молотову и Микояну. Маленков утверждал: «В выступлении И.В. Сталина на Пленуме ЦК после XIX съезда партии под влиянием клеветнических наветов со стороны вражеских элементов из Министерства внутренних дел была дана неправильная, ошибочная характеристика товарищу В.М. Молотову, которого партия и страна знает десятки лет как верного и преданного борца за коммунизм, как виднейшего деятеля партии и Советского государства. Также неправильными мы считаем и замечания, сделанные на том же Пленуме в адрес т. Микояна с обвинением его в нечестности перед партией».

Тут уж Георгий Максимилианович совсем зарапортовался. МВД в 1952 году занималось исключительно гулаговскими стройками и никакого компромата на Молотова предоставить при всем желании не могло. Да и возглавлял его близкий к Маленкову Круглов. Вероятно, в докладе имелось в виду МГБ. Но и тут Берия на самом деле был ни при чем, поскольку во главе МГБ был еще один маленковский ставленник, Игнатьев. К тому же Маленков предпочел забыть то резкое письмо Сталину против Молотова, которое осенью 1945-го подписали не только Берия, но и Маленков с Микояном.

Та речь Сталина на октябрьском пленуме 1952 года не стенографировалась. Судить о ней мы можем только по мемуарам Никиты Хрущева и Константина Симонова и записям отдельных участников Пленума. Хрущев сообщает, что Сталин назвал Молотова и Микояна «агентами определенных западных держав», хотя одновременно, вопреки всякой логике, оставил их в составе Президиума ЦК (при этом, правда, они не вошли в состав более узкого Бюро Президиума, где была сосредоточена реальная власть). Симонов же так передает содержание сталинской речи: «Главной особенностью речи Сталина было то, что он не счел нужным говорить вообще о мужестве или страхе, решимости и капитулянтстве. Все, что он говорил об этом, он привязал конкретно к двум членам Политбюро… о которых я… меньше всего ожидал услышать то, что говорил о них Сталин.

Сначала со всем этим синодиком обвинений и подозрений, обвинений в нестойкости, в нетвердости, подозрений в трусости, в капитулянтстве он обрушился на Молотова… Я сначала не поверил своим ушам, подумал, что ослышался или не понял. Оказалось, что именно так. Из речи Сталина следовало, что человеком, наиболее подозреваемым им в способности к капитулянтству, человеком самым в этом смысле опасным был для него в этот вечер, на этом пленуме Молотов… Он говорил о Молотове долго и беспощадно, приводил какие-то не запомнившиеся мне примеры неправильных действий Молотова, связанных главным образом с теми периодами, когда он, Сталин, бывал в отпусках, а Молотов оставался за него и неправильно решал какие-то вопросы, которые надо было решить иначе… Обвинения, которые он излагал, были какими-то недоговоренными, неясными и неопределенными…

Я так и не понял, в чем был виноват Молотов, понял только то, что Сталин обвиняет его за ряд действий в послевоенный период, обвиняет с гневом такого накала, который, казалось, был связан с прямой опасностью для Молотова, с прямой угрозой сделать те окончательные выводы, которых, памятуя прошлое, можно было ожидать от Сталина… Главное содержание своей речи, всю систему обвинений в трусости и капитулянтстве и призывов к ленинскому мужеству и несгибаемости Сталин конкретно прикрепил к фигуре Молотова: он обвинялся во всех тех грехах, которые не должны иметь места в партии, если время возьмет свое и во главе партии перестанет стоять Сталин… Такая же конструкция была и у следующей части его речи, посвященной Микояну, более короткой, но по своим оттенкам, пожалуй, еще более злой и неуважительной…

Лица Молотова и Микояна были белыми и мертвыми (бедняги, наверное, думали, что их сейчас арестуют. — Б. С. ). Такими же белыми и мертвыми эти лица остались тогда, когда Сталин кончил, вернулся, сел за стол, а они — сначала Молотов, потом Микоян — спустились один за другим на трибуну, где только что стоял Сталин, и там — Молотов дольше, Микоян короче — пытались объяснить Сталину свои действия и поступки, оправдаться, сказать ему, что это не так, что они никогда не были ни трусами, ни капитулянтами и не убоятся новых столкновений с лагерем капитализма и не капитулируют перед ним…

Не знаю, почему Сталин выбрал в своей последней речи на Пленуме ЦК как два главных объекта недоверия именно Молотова и Микояна. То, что он явно хотел скомпрометировать их обоих, принизить, лишить ореола одних из первых после него самого исторических фигур, было несомненно. Он хотел их принизить, особенно Молотова, свести на нет тот ореол, который был у Молотова, был несмотря на то, что, в сущности, в последние годы он был в значительной мере отстранен от дел, несмотря на то, что Министерством иностранных дел уже несколько лет непосредственно руководил Вышинский, несмотря на то, что у него сидела в тюрьме жена, несмотря на все это, многими и многими людьми — и чем шире круг брать, тем их будет больше и больше, — имя Молотова называлось или припоминалось непосредственно вслед за именем Сталина. Все это Сталин, видимо, и не желал. Это он стремился дать понять и почувствовать всем, кто собрался на пленум, всем старым и новым членам и кандидатам ЦК, всем старым и новым членам исполнительных органов ЦК, которые еще предстояло избрать. Почему-то он не желал, чтобы Молотов после него, случись что-то с ним, остался первой фигурой в государстве и в партии. И речь его окончательно исключала такую возможность.

Допускаю, что, зная Молотова, он считал, что тот не способен выполнять первую роль в партии и в государстве. Но бил он Молотова как раз в ту точку, как раз в тот пункт, который в сознании людей был самым сильным «за» при оценке Молотова. Бил ниже пояса, бил по представлению, сложившемуся у многих, что как бы там ни было, а Молотов все-таки самый ближайший его соратник. Бил по представлению о том, что Молотов самый твердый, самый несгибаемый последователь Сталина. Бил, обвинял в капитулянтстве, в возможности трусости и капитулянтства, т. е. как раз в том, в чем Молотова никто и никогда не подозревал. Бил предательски и целенаправленно, бил, вышибая из строя своих возможных преемников. Вот то главное, что сохранилось в моем сознании в связи с этой речью».

В данном случае важны не конкретные обвинения, предъявленные Сталиным Молотову и Микояну, а убежденность в том, что Сталин по своей инициативе выбрал две последние жертвы своего гнева. И никак не связывал это с происками Берии или кого-либо еще. Не такой был человек Иосиф Виссарионович, чтобы в решении столь жизненного вопроса, кого и когда казнить, поддаваться чьим-либо влияниям.