Елена Якович - Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх

С нами были еще наши друзья, две девочки-сиротки, которые воспитывались няней. Это дети покойной маминой подруги, мы всегда лето проводили вместе – у нас две девочки, и там две девочки такого же возраста, как мы. И еще с нами приехало семейство папиных друзей Шапошниковых. У них был сын, Вадим, которого все звали Дымок. Мы двинулись изрядной кавалькадой.

Когда добрались до места, увидели большой красивый дом, построенный Поленовым. Провели нас впервые по самой парадной деревянной лестнице, по которой, конечно, все, не только мальчики, но и девочки, съезжали по перилам. Ну, такая лестница – грех не съехать! Мне и сейчас хочется лечь на живот и прокатиться… Но неловко.

В тот же день состоялось знакомство с семьей Поленовых. Жила здесь тогда жена художника Наталья Васильевна, как ее все называли, – старшая. Две его взрослые дочери, Ольга Васильевна и Наталья Васильевна. И сын Дмитрий Васильевич. Приняли нас как-то очень приветливо, радушно, и сразу с первого же свидания: «Нет, не зовите меня Ольга Васильевна, пожалуйста, я тетя Оля, а это – тетя Наташа. А он Дмитрий Васильевич – значит, дядя Митя». Так я их всю жизнь и звала – и в глаза и за глаза. Наталья Васильевна-старшая сказала: «А я для вас буду «бабушка Поленова». Сам художник, Василий Дмитриевич, еще был жив, но уже тяжело болел. Он лежал в маленьком флигеле. Поэтому нас предупредили – мимо вот этого окна не бегайте и не кричите. В том же флигеле и все семейство Поленовых расположилось.

Жильцам сдавали третий этаж Большого дома и половину второго этажа. А первый и второй уже тогда были музейными. Музей был создан еще в конце девятнадцатого века самим художником, но только он шел как частный. И в наше время не был официальным – ни билетов, ни сторожей, ни часов работы. Но приезжали чужие люди, просили – пожалуйста! И публику пускали. При мне всегда водил экскурсии сын Поленова, дядя Митя. В доме, конечно, существовал черный ход, но и по деревянной – «музейной» – лестнице мы, дети, бегали, сколько хотели, и нам не воспрещалось заходить в любую музейную комнату. Но только было сказано: «Ничего не трогать руками!»

Перед домом справа и слева были разбиты две большущие клумбы, на которых росли цветы циннии. Их очень любила жена художника. А дальше – с видом на Оку – располагалась крокетная площадка. И все взрослые, а иногда и мы, дети, играли в модный тогда, завезенный из Англии крокет. Разумеется, в разное время. Но Таню, мою старшую сестру, иногда брали во взрослые компании.

Дочери Поленова учились вместе с мамой в Алферовской гимназии, и это тоже как-то объединяло.

Ольга Васильевна, или тетя Оля, к тому времени занималась на каких-то режиссерских курсах. Отсюда ее знакомство с Завадским, завсегдатаем усадьбы. И еще здесь жил молодой человек по фамилии Плятт. Звали его Ростислав.

У Натальи Васильевны, тети Наташи, была малюсенькая дочка Леночка, по-домашнему Елка, – сперва новорожденная, а на следующий год ходячая. Мне было очень интересно с ней, я обожала детей. Мне не нужно было ни купания, ни гуляния, а только дайте мне маленького ребенка. Поэтому я до сих пор, когда встречаюсь с сильно пожилой дамой, внучкой Поленова, то у меня, конечно, воспоминания о младенце. Она тоже мне как-то сказала: «Вы знаете, когда вы ко мне приходите, мне хочется залезть к вам на колени»…

На втором этаже жила Елена Константиновна Малиновская, которую называли «красным директором» Большого театра. Сейчас это дико представить, но после революции встал вопрос: можно ли отменить балет в России и быть или не быть Большому театру? Всерьез обсуждалось его закрытие. И Малиновской пришлось доказывать – именно в этой формулировке, – что оставлять хотя бы на год пролетариат Москвы без Большого театра недопустимо. Можно сказать, что Большой театр она спасла…

Нас поселили на третьем этаже. И там же жил Юрий Александрович Завадский. Тогда он был молодой – тридцати с небольшим лет. Безумно красивый и интересный! Худой, стройный, с уже седеющими волнистыми волосами при молодом лице, весь просто красавец! В то время он был еще артистом Художественного театра, но уже очень скоро создал свою театральную студию. Завадский вполне с детьми общался. Правда, сам с нами не заговаривал, скорее мы его любили. Как-то играли в шахматы. А я стояла, помню, за креслом Завадского, и мне очень нравились его эти чуть седоватые волнистые пряди, зачесанные слегка набок, чтобы спрятать едва намечавшуюся лысинку. Потом он постарел, и когда стал главным режиссером театра Моссовета, уже не скрывал ни седины, ни лысины. Мне он очень нравился.

Завадский был женат на своей ученице, тоже актрисе Вере Марецкой, но первое лето был один. И по-видимому, ухаживал за некой Надюшей Масловой, потому что мы их часто замечали вместе. Он очень любил играть в крокет. И вот однажды во время игры задел крокетным молотком мою сестру по лбу. «Ой-ой, милая девочка» – и поцеловал ее в лоб. После этого мы, дети, бегали за ним и кричали: «Стыдно Цэ Жэ! Стыдно Цэ Жэ! Стыдно Цэ Жэ!» Стыдно целовать женщин. Он не знал, куда деваться! Потому что, как потом мне мама рассказала, догадался, что значит «цэ же». Говорил ей: «Неужели они видели, как я целовал Надюшу?»

На второй год Завадский уже приехал с женой Верой Марецкой и семимесячным сыном Женей. Это был мой любимый объект. И вот мне когда Женю давали, то я с ним часами сидела на терраске Большого дома – одна сторона застекленная, другая открытая – мы ее называли «полу-полу». А Завадские были очень довольны, я их отпускала то поиграть в крокет, то погулять.

Вечерами, уложив детей, все взрослые собирались внизу на этой терраске. Мы, конечно, знали. И однажды сговорились: пойти и проведать, что же они там делают? Нас было человек пять-шесть, которые жили в этом доме на втором и на третьем этаже. Ну, вот мы все в ночных рубашках, босоногие, спустились по лестнице черного хода и подкрались к двери. И узнали, что сидят там взрослые чинно за столом, в щелку было видно, и Завадский читает стихи. Как потом нам сказала мама, это была поэма Жуковского «Рустем и Зораб». Ну мы остались послушать… Но вдруг произошел казус: брат чихнул! Громко. Все взрослые повскакивали с мест, открыли дверь и увидели эту ватагу в ночных рубашках. Естественно, мы были с позором удалены, нас прогнали.

У Поленовых было такое правило: чтобы никто не разводил никакого хозяйства в комнатах Большого дома. Поэтому все жильцы, которые у них снимали, должны были пользоваться «хозяйским столом», по-французски «табльдотом». Один из подсобных домиков был превращен в кухню. Там дежурили две женщины. Анна Павловна Султанова, медсестра, которая ухаживала за больным Василием Дмитриевичем, и ее мать Александра Николаевна. И у нее был мальчик моего возраста Юра Султанов, который потом погиб на войне. А сама Султанова вскоре стала женой дяди Мити Поленова. И вместе с ним отправилась в лагерь. Но это случилось ровно через десять лет, в тридцать седьмом…