Елена Якович - Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх

Этот вечер готовился на моих глазах. Приехала в Москву из Петрограда племянница Комиссаржевской с мужем и двумя детьми. Им нужно было уехать за границу. И кажется, они какое-то там получили разрешение, но не было денег. И вот в ГАХНе организовали концерт в память Комиссаржевской и в пользу ее племянницы. Билеты продавались, а доход должен был частным образом пойти в это семейство. Я помню телефонные разговоры вокруг этого концерта. Мама, я знаю, сама обходила и Качалова, и всех – просила участвовать и помочь этой самой племяннице Комиссаржевской. Но оказалось, что муж у нее – игрок. Настоящий запойный игрок, прямо по Достоевскому. И когда племяннице отдали собранные деньги, то муж их все проиграл. И вышло, что весь концерт – задаром сделали! Мама говорила, что это было мучительнейшее событие ее жизни, пришлось ко многим идти второй раз, просить снова выступить. Ну, тот же Качалов, конечно, немедленно согласился и позвал других. Словом, с большим трудом, но собрали какое-то количество денег, кое-как отправили эту семью за границу, и слава богу.

В конце двадцатых началась серия чисток по самым разным учреждениям. К этому времени я уже часто слышала это слово – «чистка». Не знала, к кому и чему оно относилось, но очень часто – то там чистка, то тут чистка…

К лету двадцать девятого приступили к чистке ГАХНа. Были первые аресты уже в 1929 году. Уже началось. Правда, папу тогда не тронули. И в Москве даже говорили: «Ну, конечно, Шпета не взяли – все-таки его имя и за границей известно, поэтому, скорее всего, его и не берут!» Много тогда пострадало гахновцев, кто-то попал в лагерь на три года; Габричевский был на месяц арестован; Шапошников выслан на пять лет в Великий Устюг. Потом помню, как в мае 1932 года я прихожу откуда-то домой и вдруг мама говорит, что большое событие. Какое же? Пришло известие, что Шапошникова раньше времени отпускают домой.

Шапошников и Габричевскй – это ближайшие папины сотрудники и младшие друзья. Он их очень любил, особенно в последние годы они были дружны.

Борис Валентинович Шапошников, очень яркий человек, художник, искусствовед и историк. В начале двадцатых создал он в Москве Музей дворянского быта в бывшем особняке Хомяковых на Собачьей площадке и стал его директором. В двадцать девятом музей закрыли за «идеологическую вредность для пролетариата», а самого Бориса Валентиновича арестовали. И уже после ссылки именно Шапошников сделал в Ленинграде экспозицию последней квартиры Пушкина на Мойке.

Александр Георгиевич Габричевский – известный историк искусств. Вообще очень образованный человек, очень! Пожалуй, папа и он даже в той среде выделялись. Папа был председателем философской секции ГАХНа, Габричевский – его заместителем. Они были давно знакомы. Габричевский происходил из московского университетского круга, из очень такой интеллигентной состоятельной семьи, находившейся в родстве с Грановским и Станкевичем; его отец – первый русский бактериолог, его именем названа улица в Москве и научный институт. Когда Александр Георгиевич был совсем мальчиком, то в гимназию не ходил, получал домашнее образование, занимался всеми искусствами сразу и изучал античную литературу под личным руководством академика Корша. А гимназию окончил экстерном. К нему приглашали лучших учителей. В частности, приходил учитель философии, папа… Когда они уже вместе работали в ГАХНе, то называли друг друга «Саша» и «Густав» и на «ты» были. Габричевский был дружен не только с папой, но и с мамой, и даже мы, дети, знали его так хорошо, что называли Сашей, а не Александром Георгиевичем, как полагалось бы по чину нашему, – настолько он был близким. И так как он жил на Моховой, то есть пять минут ходьбы между домами, то очень часто запросто заходил к отцу.

В 1927 году вышла последняя папина книжка «Внутренняя форма слова».

В 1930 году окончательно закрыли ГАХН и все разошлись: художники, режиссеры, историки искусств, философы. И ГАХН кончил свое существование. В те времена после чистки, то есть идеологической проработки и увольнений лучших сотрудников, учреждения иногда оставляли в покое, но некоторые ликвидировали. Здесь ГАХН как таковой был уничтожен, и всем можно было заниматься чем угодно, только не философией. Хотя вот Алексей Федорович Лосев, несмотря на арест и на то, что был в лагере на стройке Беломорканала, остался в философии. Но вообще, всем философам пришлось тогда стать в той или иной степени марксистами. Папа же говорил, что марксизм – это совсем не философское учение. В крайнем случае мировоззрение, но не наука.

И вот комиссией по чистке аппарата ГАХНа Шпет был обвинен в том, что создал в академии «куст бывших людей», «крепкую цитадель идеализма». Эта комиссия состояла из четырех человек: рабочий, отставной военный, вахтер Академии наук и кто-то из комиссариата внутренних дел. Оберегая своих сотрудников, папа им сказал: никому на «чистку» не ходить, заперся с комиссией в своем кабинете и просидел там несколько часов. Впредь ему было запрещено занимать руководящие должности и преподавать. Но папа знал девятнадцать языков, и после долгих ходатайств ему все-таки разрешили заниматься переводами, правда, «при обеспечении надлежащего идеологического руководства». И никакой философии!

Папа очень хорошо читал вслух, особенно стихи. Часто читал дома, а мы слушали. Зажигали камин, садились на ступеньки лестницы, которая вела в его кабинет, а он сидел внизу за своим большим письменным столом. Получался греческий амфитеатр. И вот когда он начал переводить, то читал нам большие куски своих переводов из Байрона и Шекспира, но иногда и прозу. Рассказывал всякие комические случаи из переводческой практики. Например, вместо «нижегородской дороги» однажды перевели: «Поехал по нижней дороге города». А как-то он редактировал английский перевод «Анны Карениной» для английского издательства, столько оттуда всяких смешных ляпсусов приводил…

Я помню, как он переводил «Тяжелые времена» и «Холодный дом» Диккенса, мистерии Байрона, писал примечания к «Ярмарке тщеславия» Теккерея… Из Шекспира он перевел «Макбета» и сам мне говорил, что будет переводить «Юлия Цезаря», но это уже не пришлось.

Когда был убит некий Киров Сергей Миронович, ленинградский шеф ВКП(б), то в это же утро папа сказал: «Ну что ж, теперь начнутся аресты». Вот это я отлично помню. Киров был убит 1 декабря 1934 года. И действительно, через три с половиной месяца, в ночь с 14 на 15 марта тридцать пятого, когда уже в Москве было достаточное количество арестов, пришли за папой.

И в этот день учительница наша выдумала вызвать в школу всех родителей, потому что было большое событие – первый раз в советской России вводили десять классов образования вместо семи, восьми, девяти и так далее. Поэтому нужно было устроить общее собрание родителей вместе с учениками. Папа никогда в жизни ни на одно собрание не ходил и, по-моему, не знал, в какой школе или в каком классе кто из нас учится. Мама пришла ко мне, а училась я уже далеко, на Красной Пресне. Вернулись мы с ней из школы в Брюсовский переулок около одиннадцати вечера, и вдруг вместо родных наших, сестры или брата, открывает дверь чужой человек. Что такое? Кто-то у нас в квартире. Сидит за столом наш дворник, сидит наш председатель домоуправления, кто-то стоит, кто-то еще сидит, кто-то в военной форме… Оказалось, это уже представители НКВД, которые взяли домовое начальство и пришли арестовывать папу. Уже несколько арестов до этого в доме были. Причем не артистов, пока из артистов у нас в Брюсовском еще никого не забрали…