Джеймс Донован - Незнакомцы на мосту

Когда проект показаний Абеля был должным образом отработан, я повез его в федеральную тюрьму Нью-Йорка и показал полковнику. Я предупредил его, что обвинение подвергнет все наши документы самому строгому разбору и, если в них обнаружатся преувеличения или ложь — пусть даже незначительные, — это может сказаться роковым образом на осуществлении нашего плана, а также на возможной апелляции.

Мы разобрали написанный мною текст подробнейшим образом, строчку за строчкой. Абель, в своих очках без оправы очень похожий на профессора, внимательно слушал и молча кивал.

В проекте документа описывалось, каким образом полковник исчез из отеля «Латам», как его держали в Техасе, допрашивая почти каждый день в течение месяца, и как ФБР обещало ему выгодную «сделку», если он согласится «сотрудничать». В заключение там говорилось:

«Мой адвокат, назначенный судом, обсудил со мной вопрос об обыске и наложении ареста на мое имущество 21 июня в отеле «Латам» и объяснил мне, какие, по его мнению, нормы закона могут быть применены в данном случае. Я поручил ему предпринять любые процессуальные действия, которые могут оказаться полезными, и отстаивать права, которыми я обладаю в соответствии с конституцией и законами Соединенных Штатов Америки».

Я оставил Абелю копию документа, попросив тщательно обдумать все написанное, пока мы будем его дорабатывать.

В конце дня я пригласил к себе в кабинет двух юристов и прочитал им документ, предварительно одобренный Абелем. К моему изумлению, один из них стал поносить этот документ, говоря, что представлять такой «ужасный» материал в открытом судебном заседании — значит позорить ФБР.

Начав с этого, он затем грубо сказал:

— На вашем месте я не стал бы так заботиться о спасении Жизни этого сукина сына. Пусть получает то, что ему причитается!

Легко догадаться, что дальше последовало то, что юристы называют «острым спором». Я тотчас стал объяснять, что совсем не желаю «позорить» ФБР и что высоко ценю эффективную деятельность этого органа. Однако, будучи защитником Абеля, я считаю своим долгом представить суду наиболее веские аргументы в пользу моего подзащитного.

— Преднамеренно снижать силу этого аргумента или смягчать его, — сказал я, — по моему мнению, было бы неэтично.

Я подчеркнул, что на суде будет решаться вопрос жизни и смерти Абеля, и если я сознательно не сделаю все возможное для его защиты, то именно я заслужу эпитет «сукин сын».

Мы разошлись поздно вечером, но убедить моего многословного оппонента мне не удалось.

Среда, 11 сентября

Вчерашний спор по поводу содержания подготовленного документа все еще волновал меня, и я пригласил позавтракать со мной Джона Уолша — старшего партнера нашей фирмы. Опытный и честный юрист, он был известен среди друзей как человек консервативных политических убеждений. Я полагал, что для консультации по проблемам, затрагивающим совесть, это идеально подходящий человек. За кофе я поведал Джону о своих трудностях, дал ему прочитать показания Абеля и сказал, что буду благодарен, если он выскажет свое мнение.

Он внимательно прочитал проект документа и проговорил: «Если здесь правильно излагается то, что рассказал Абель, ваш долг наилучшим образом представить этот материал суду, даже если лично вы не верите, что это правда. Если вы не сделаете этого и не приложите все свои усилия, чтобы представить его наилучшим образом, вас следует дисквалифицировать как адвоката. Я вынес бы такое решение, если бы был членом комитета адвокатской этики и мне передали бы на рассмотрение это дело».

Я почувствовал огромное облегчение, выслушав безоговорочное мнение друга, которому я доверял.

Четверг, 12 сентября

Наши документы по вопросу обыска и наложения ареста на имущество Абеля готовились в порядке гражданского иска, независимо от уголовного дела. Поскольку арест на имущество был наложен в Манхэттене, мы считали, что иск следует предъявить там же, в суде Южного округа Нью-Йорка. Абеля, конечно, будут судить в Восточном округе Нью-Йорка, куда входит Бруклин. Однако, начав дело в Манхэттене, мы можем получить преимущество — право немедленной подачи апелляционной жалобы, в случае если окружной суд откажет нам. В результате, может быть, удастся избежать процесса. Если бы мы предъявили иск в Бруклине в качестве части уголовного дела, вряд ли бы нам удалось подать апелляционную жалобу, прежде чем присяжные вынесут свое решение и будет объявлен приговор. Процедурные соображения подобного рода всегда имеют важное значение в гражданском процессе.

Дабы избежать рассуждений на тему о том, что предпринимаемым нами шагом мы стремимся «опозорить» ФБР, я добавил в окончательный проект документа следующую фразу: «Со времени ареста и до предъявления мне обвинительного акта ко мне не применялось физическое насилие и мне им не угрожали». Затем я отправил своих помощников к Абелю, чтобы он подписал документ. Он отказался.

— В таком виде, как этот документ написан сейчас, — заявил он, — он не соответствует истине.

Затем он рассказал, что однажды после целого дня допросов в Техасе, когда на улице стояла невыносимая жара, один из допрашивающих, фамилию которого он затем установил, придя в состояние крайнего раздражения, «потерял контроль над собой». Абель добавил, что этот сотрудник ФБР ударил его по лицу и сбил с него очки.

Мы совещались с полковником в общей сложности более десяти часов. В основном мы говорили о деле: о его аресте, о человеке, предавшем его, о его поведении на допросах, о его будущем, о защите. Он ни разу не упомянул об этом случае в Техасе, и я уверен, что он не собирался вообще поднимать этот вопрос. Чувство собственного достоинства, я полагаю, не позволяло ему хныкать из-за одного удара по лицу. Как профессиональный боец, он, пожалуй, был готов к тому, что с ним будут обращаться крайне грубо. Кроме того, хотя допрашивавшие по отношению к нему вели себя корректно все то время, пока он находился в заключении, они в конце концов ведь тоже были только людьми, и этот единственный удар в условиях, когда нервы у всех, возможно, были напряжены до предела, можно было им и простить.

Однако выработавшаяся у него привычка заботиться о том, чтобы факты сообщались абсолютно точно, была настолько сильна, что он не мог пропустить даже одной неточности. Эта тщательность при изложении фактов, как я впоследствии узнал, была весьма примечательной чертой его характера, а также одной из основных особенностей его профессии. В конце концов, он ведь зарабатывал себе на жизнь, составляя доклады, и вознаграждение в огромной степени зависело от их точности. Много месяцев спустя в письме из тюрьмы в Атланте он также подчеркивал, что в разведывательной работе точность крайне необходима.