Мария Баганова - Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника

– Как мама? – спросил он меня сразу, как только я вошел.

– Все более-менее в порядке. Легла отдыхать. Уснула.

– Она много говорила? – поинтересовался он.

– Да, – не стал скрывать я.

Сергей Львович тяжело вздохнул.

– Я отчасти понимаю ее: жизнь с моим отцом никогда не была легкой. Папа был убежден, что от его жены родятся «суета, обеды, завтраки, большие и малые дети, платья им на рост – вот и все, вся ее роль».

– Софья Андреевна рассказывала мне о странных припадках, которые иногда случаются со Львом Николаевичем, – спросил я.

Сергей Львович взглянул на меня с некоторым недоумением.

– Да, бывает… Несколько раз с ним делались какие-то необъяснимые внезапные обмороки, после которых он на другой день оправлялся, но временно совершенно терял память. Мог не узнать собственных внуков или невестку… Забыть, что его брат Дмитрий уж полвека как в могиле… Но на другой день следы болезни исчезали совершенно. И к настоящей болезни это вряд ли имеет отношение.

– Мне показалось, что Вашему приезду Лев Николаевич очень обрадовался. – Я решил осторожно продолжить расспросы, растревоженный странным разговором у отцепленного вагона. – Наверное, в детстве… – Я не успел закончить фразы.

– Видите ли, в детстве у нас было совсем особенное отношение к отцу, иное, мне кажется, чем в других семьях, – охотно пояснил Сергей Львович. – Для нас его суждения были беспрекословны, его советы – обязательны. Мы думали, что он знает все наши мысли и чувства… Я плохо выдерживал взгляд его пытливых небольших стальных глаз, а когда он меня спрашивал о чем-нибудь… я не мог солгать. Мы не просто любили его; он занимал очень большое место в нашей жизни.

– Он так много занимался с Вами? – уточнил я.

– Нет, не в этом дело, – качнул головой Сергей Львович. – Воспитывала нас в основном мама. Но впрочем, и он… Отец любил заниматься с нами гимнастикой: выстраивал нас в ряд, а сам становился перед нами. Мы один к одному повторяли за отцом его движения, сгибания и разгибания, махи ногами, приседания и наклоны. Он заставлял нас бегать, плавать, играть в лапту и городки, особенно поощрял верховую езду или бег наперегонки.

Отец любил сам давать уроки математики… Он задавал нам задачи, и горе нам, если мы их не понимали. Тогда он сердился, кричал на нас. Его крик сбивал нас с толку, и мы уже больше ничего не понимали.

– Он часто сердился? – Я ухватился за это еще одно доказательство аффективно-раздражительной психики больного.

– Раньше да, очень часто. Но в последние годы он сильно изменился. Вообще, было так: если он хорошо работал, все весь день шло хорошо, все в семье были веселы и счастливы, – если нет, то темное облако покрывало нашу жизнь.

Фраза показалась мне весьма характерной: приват-доцент кафедры душевных болезней Московского университета подчеркивал чрезвычайно характерную для эпилептоидов склонность к эпизодически развивающимся расстройствам настроения, расстройствам, могущим возникать как спонтанно, как бы без всякой причины, так и реактивно – под влиянием тех или других неприятных переживаний. Он утверждал, что подобные расстройства отличаются от депрессивных состояний всякого другого рода тем, что в них почти постоянно наличествуют три основных компонента: злобность, тоска и страх. Подобные расстройства настроения могут продолжаться недолго, но могут и затягиваться на день или даже на несколько дней, и именно на эти-то дни и падают наиболее бурные и безрассудные вспышки эпилептоидов. Приведенные Сергеем Львовичем факты вполне укладывались в это описание.

– Для отца не существовало понятий «не могу» или «устал», – продолжил вспоминать мой собеседник. – «Плыви», – коротко бросал он мне, еще совсем маленькому, и отталкивал во время купания на середину пруда. Ну доплыву до берега – похвалит. Но, наверное, если бы я начал тонуть – то он бы меня вытащил… Но тогда я страшно боялся.

Это «наверное» показалось мне весьма показательным.

– Или, бывало, едем верхом, – ухмыльнулся своим мыслям Сергей Львович. – Отец переводит лошадь на крупную рысь. Я стараюсь за ним поспеть. Чувствую, что теряю равновесие. С каждым толчком рыси сбиваюсь все больше и больше. Чувствую, что пропал. Надо лететь. Еще несколько бесполезных судорожных движений – и я на земле. Отец останавливается. «Не ушибся?» – «Нет», – стараюсь отвечать твердым голосом. «Садись опять». И опять той же крупной рысью он едет дальше, как будто ничего и не произошло.

– Лев Николаевич упоминал, что один из друзей называл его «автодиктатом», – произнес я. – Это на самом деле так?

– Наверное, – чуть поразмыслив, согласился Сергей Львович. – Разумеется, никто из нас не мог тягаться с ним в глубине мысли и остроумии, и все… вся жизнь наша была сосредоточена на папе. Даже в праздники, традиционно считающиеся детскими, мы не могли позволить себе расслабиться или шалить…

– Да, он был строг с нами, – раздался голос Александры Львовны. Она незаметно подошла и уже некоторое время стояла в дверях, слушая откровения Сергея. – И он имел право так с нами поступать. Он учил нас многому… Помнишь, как мы экономили сахар и чай для нищих? Мы с Ванечкой пили чай вприкуску, а потом «вприлизку». Куски сахара были красными от крови: мы обдирали себе языки. А отец был в восторге: этим мы невольно продемонстрировали самопожертвование, которое не совсем легко нам доставалось.

Я ничего не произнес вслух, надеюсь, что и лицо мое ничего не выразило, но в словах девушки я ясно увидел еще одно доказательство садистских склонностей моего пациента.

– Помню… – кивнул Сергей. – А школу для крестьянских детей помнишь?

– Я была мала… Это вы с Таней учили.

– Да. И мама. Приходило каждое послеобеда человек 35 детей, и мы их учили. Это очень трудно было учить человек 10 вместе, но зато довольно весело и приятно. В неделю все знали уже буквы и склады на слух. Папа тогда сам составил для крестьянских детей «Азбуку», чтобы за наименьшую цену дать учащимся наибольшее количество понятного материала, расположенного в такой правильной постепенности, от простого и легкого к сложному, чтобы постепенность эта служила главным средством обучения чтению и письму по какому бы то ни было способу, – принялся объяснять Сергей, явно что-то цитируя. – С этой целью сначала были подобраны слова все понятные, все произносящиеся так, как пишутся, и все расположенные по ударениям, для того чтобы ученик узнавал значение каждого прочитанного слова и мог бы писать под диктовку, потом более сложные слова и более сложные соединения из них, переходящие в басни, сказки и рассказы. Рассказы, басни и сказки составлены так, чтобы ученик мог без наводящих вопросов рассказать прочитанное, и потому статьи эти могли бы быть употребляемы для упражнения учеников в самостоятельном чтении и для диктовки.