Мария Баганова - Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника

– О чем вы там, Сережа? – раздался из-за открытой двери слабый, но настойчивый голос.

Александра Львовна немедленно кинулась к отцу. Мы все последовали за ней.

– Мы о школе говорили, папа. Для крестьянских детей. Помнишь, у нас была. Ты «Азбуку» писал специально…

Лев Николаевич проснулся. Доктор Маковицкий поставил ему градусник.

– Помню… Помню… – заговорил Толстой. – Но тогда я был еще грешен… Я надеялся получить доход с той «Азбуки»… Я еще не отказался от собственности! А вот – смерть… Я тогда специально посетил Европу, чтобы ознакомиться с тем, что сделано в Европе по народному образованию. …Посетил в Берлине Моабитскую тюрьму, где была недавно введена новая усовершенствованная наукой система пытки, известная под названием одиночного заключения; конечно, это изобретение не оставило благоприятного впечатления. – Он хмурился и был готов заплакать. – Потом был в Лейпциге, в школе. Ужасно. Молитва за короля, побои, все наизусть, напуганные, изуродованные дети. На вопросы из истории Франции дети отвечали наизусть хорошо, но по разбивке я получил ответ, что Генрих IV убит Юлием Цезарем. – Он рассмеялся. Александра с Сергеем и Душаном Петровичем тоже послушно рассмеялись, я в свою очередь тоже вежливо улыбнулся. Толстой продолжил свою речь: – Такой педагогический опыт еще менее может нас убедить в законности педагогического насилия. Кроме того, что самый опыт плачевен, школа одуряет детей, искажая умственные способности, отрывает ребенка от семьи в самое драгоценное время его развития, лишает его жизнерадостной свободы и превращает его в измученное, сжавшееся существо, с выражением усталости, страха и скуки, повторяющее одними губами чужие слова на чужом языке… Педагоги немецкой школы и не подозревают той сметливости, того настоящего жизненного развития, того отвращения от всякой фальши, той готовой насмешки над всем фальшивым, которые так присущи русскому крестьянскому мальчику.

Маковицкий посмотрел температуру – 38, 2. Однако больной чувствовал себя не слишком плохо. Александра подала отцу воды с вином. Толстой продолжил:

– Возвратившись в Ясную Поляну, я завел народную школу. Над спорами: полезна ли грамотность или нет, не следует смеяться. Это очень серьезный и грустный спор, и я прямо беру сторону отрицательную. Грамота , процесс чтения и писания, вредна. Первое, что они читают, – славянский символ веры, псалтырь, заповеди, второе – гадательную книгу и т. п. Не проверив на деле, трудно себе представить ужасные опустошения, которые это производит в умственных способностях, и разрушения в нравственном складе учеников. Надо побывать в сельских школах и в семинариях, которые доставляют педагогов в училища от правительства, чтобы понять, отчего ученики этих школ выходят глупее и безнравственнее неучеников. Чтобы народное образование пошло, нужно, чтобы оно было передано в руки общества.

Вино очевидно взбодрило больного. С небольшими перерывами он говорил еще около получаса, излагая свою педагогическую теорию. Иногда слово брала Александра Львовна или ее брат, и они послушно цитировали какие-то давние труды Льва Николаевича.

Из нашей беседы я уяснил, что для того, чтобы ученик учился хорошо, нужно, чтобы он учился охотно; а для того, чтобы он учился охотно, нужно: чтобы то, чему учат ученика, было понятно и занимательно и чтобы душевные силы его были в самых выгодных условиях. Для достижения этой цели нужно избегать двух крайностей: не говорить ученику о том, чего он не может знать и понять, и не говорить о том, что он знает не хуже, а иногда и лучше учителя. Что следует избегать всяких определений, подразделений и общих правил, из которых обычно и состоят учебники.

– Очень важно, чтобы ученик не боялся наказания за дурное учение, то есть за непонимание, – с убеждением произнес старик. – Ум человека может действовать только тогда, когда он не подавляется внешними влияниями. Надо, чтобы урок был соразмерен силам ученика, не слишком легок, не слишком труден.

И я не мог не отметить разницы между тем, что он утверждал, и тем, о чем только что рассказывали мне его сыновья.

Утром в Астапово приехал рязанский генерал-губернатор князь Оболенский и попытался выжить со станции изрядно всем надоевших корреспондентов. Ради этого закрыли станционный буфет, очевидно предполагая выморить их голодом. Журналисты немедля обратились к генерал-майору Львову коллективной телеграммой. Это возымело действие: власти буфет открыли и стали заботиться об их пристойном размещении. «Для станции Астапово требуется временно большое количество кроватей с матрасами и со всеми прочими принадлежностями…» – телеграфировал изнуренный всем этим Озолин.

Ночь в его доме прошла относительно спокойно. Лев Николаевич хорошо отдохнул, а проснувшись, принялся рассказывать о своем сне:

– Я видел сон, такой живой – драму о Христе в лицах. Я представлял себя в положении лиц драмы. Я был то Христос, то воин; но больше воин. Помню так ясно, как надевал меч. Удивительно это сумбурное сочетание, которое бывает во сне. Но впечатление на меня сделало сильное. Это было бы очень хорошо изобразить то, что чувствовал Христос, умирая, как простой человек. Только можно это и не о Христе, а о другом человеке…

Лев Николаевич был еще в силах разговаривать и даже вести продолжительные беседы, но в целом состояние больного несколько ухудшилось. Льву Николаевичу придавал особенно болезненное выражение вид его запекшихся и побелевших губ. Вообще с каждым днем щеки его худели, губы становились тоньше и бледнее, и все лицо его принимало все более и более измученный вид.

Владимир Григорьевич Чертков был убежден, что эта бледность свидетельствует о физических страданиях, которые приходится переносить больному. Он обратил внимание на страдальческое выражение, заметное около губ и рта, который вследствие затрудненности дыхания оставался большею частью полуоткрытым и искривленным. Однако других признаков физических мук больной почти не проявлял. Стоны и громкие вздохи, сопровождавшие по целым часам каждое его дыхание, каждую икоту, были так равномерны и однообразны, что не производили впечатления особенно острого страдания. Когда раз или два его спросили, очень ли он страдает, он отвечал отрицательно.

Ранним поездом из Москвы приехал хорошо знавший Толстого доктор Никитин, вслед за ним – известный доктор Беркенгейм. Он привез с собой удобную мягкую постель, кислородные подушки и лекарства. Осмотрев больного, Беркенгейм ничего утешительного сказать не смог.

Чуть позднее прибыли двое друзей Льва Николаевича. Несмотря на всю свою слабость, Лев Николаевич, узнав о приезде их, пожелал непременно увидать их. Супругу по-прежнему к нему не пускали.