Мария Баганова - Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника

Затем отошла в вечность любимая Левушкина тетушка, которая воспитывала его после смерти родной матери. За ней через полгода еще наш младшенький 10-месячный Николушка от головной водянки. Потом я снова была беременна, но, заразившись от детей коклюшем, преждевременно родила девочку, которая через полчаса умерла. Но через месяц еще новая смерть – другой тетушки. Левушка, желая развлечься, поехал на охоту и расшибся, руку худо вправили, долго болела, не слушалась, пришлось ему ехать в Петербург делать операцию… Да и я стала болеть: то лихорадка, то мигрень…

Но до смерти Ванечки мы жили дружно. Он не говорил Вам про Ванечку? Как же это? Наш младший… Левушка детей не сильно любил, они ему были не близки; раздражали их постоянные болезни, и он сам часто подхватывал инфекцию от детей. Когда Сереженька маленьким был, – сморщилась она, – Левочка подойдет, посмотрит, покличет его – и только. «Фунт», – вдруг назовет он сына, глядя на его продолговатый череп. Или скажет: «Сергулевич», почмокает губами и уйдет… – Графиня брезгливо передернула плечами.

– А с Ванечкой иначе было?

– Было… Левочка все надеялся, что именно он когда-нибудь продолжит начатое им «дело добра». А не вышло: Ванечка умер в семь лет, в три дня сгорел от скарлатины. А потом я подслушала их разговор с Фетушкой: «мы отвергаем обряд, но вот умирает у нас дорогой человек, что же, позвать кучера и приказать вынести его в мешке куда-нибудь подальше? Кажется, что это нет, это невозможно, тут нужен и розовый гробик, и ладан, и даже торжественный славянский язык…» – твердил Левочка. И вдруг развернул: «Но это только слабость, с которой надо бороться… суеверия». Потом заговорил о том, что суеверия крепко в нас сидят, что это не имеет ничего общего с религией, что это только вопрос удобства или приличия… Я никогда не забуду этих его страшных слов, – всхлипнула графиня. – «Не надо думать, что это религия», – сказал он. – «А признаем мы это религией, мы этим самым откроем в плотине маленькую дырочку, через которую уйдет вся вода. И это так ужасно, это столько зла принесло людям, что я готов скорее отдать трупы моих детей, всех моих близких на растерзание голодным собакам, чем призвать каких-то особенных людей для совершения над их телами религиозного обряда». Вон он как рассуждал! Он был готов Ванечку отдать собакам и все носился со своей верой. Я была сама не своя от горя… Я так и не пришла в нормальное состояние после его смерти… Не знаю, что со мною было бы, Левочка мне никак не помог, он все думал о своем… старшие дети тоже. Фетушка меня утешал, – улыбнулась она. – Читал стихи – все любовь и любовь… Ему уж 70 лет было, но своей вечно живой и вечно поющей лирикой он пробуждал во мне поэтические и несвоевременно молодые, сомнительные мысли и чувства… – Она неожиданно кокетливо улыбнулась. – Не к нему, конечно, а ко всему, что составляет мечту… – Софья Андреевна замолчала. – «Соня по ножу ходит» – так Фетушка про меня говорил. И прав был. – Горестная складка снова залегла между ее бровей. Она на короткое время замолчала, потом продолжила после паузы. – Но и Фетушка считал, что брак – это естественная тягота, которую надо уметь носить. Правильно, наверное… Я несла, сколько могла… Терпеливо. Фетушка считал терпение наибольшей добродетелью.

Она с такой теплотой говорила об Афанасии Фете, что я заподозрил между ними нечто вроде романа. Интересно, ревновал ли ее супруг? Эпилептоиды обычно крайне ревнивы. Осторожно, несколькими вопросами я подвел графиню к этой теме.

– Левочка ревновал, – с готовностью сообщила она, – и к Фетушке… и к Сереже Танееву.

Я не сразу сообразил, о ком она говорит.

– Сергей Иванович. Танеев, композитор… Вы знаете его музыку?

Я признался, что нет.

– Ах, как это обидно! – воскликнула графиня. – Я уверена, Вам бы понравилось! Его чудесные хоры… Дивные! И сам он – чудесный человек! В его обществе я оживала. Словно молодела. – В ее голосе снова появились кокетливые нотки. На мгновение стало видно, что, несмотря на следы горя и усталости, передо мной далеко не старуха, а интересная и моложавая женщина. – Моя жизнь тогда вся сосредоточилась на музыке, только ею я жила, ездила на концерты… Даже сама пыталась учиться. – Она погрустнела. – Успехов не было – поздно взялась. Зачем я все это делала? Стара была, смешна… Это своего рода помешательство, но чего же и ждать от моей разбитой души? Вот вы, как врач, понимаете, зачем?

– Да, как врач, понимаю! Вам необходима была отдушина, увлечение, что-то свое… Музыка врачует душевные раны!

– Вы правда думаете, что то не было дурно? – с некоторым удивлением спросила графиня.

– Почему же дурно? Ничуть. – Я запнулся. – Ведь между Вами и Танеевым ничего не было? Я правильно понял?

– Я – честная женщина! Я помню свой долг! – возмутилась она. – Если у нас с Сергеем Ивановичем и был роман, то лишь дружески-платонический. – Она потупилась. – Но Левочка принялся ревновать! Так глупо: мне было уже за пятьдесят… Даже совестно говорить о ревности к 53-летней старой женщине. К тому же, – она слегка покраснела, – Сергей Иванович вообще не интересовался женщинами… в этом смысле.

– Тем более несправедливо было ревновать Вас к нему, – поддакнул я.

– Отчасти все же справедливо… – Графиня отвела глаза. – Я ведь на самом деле почти что была влюблена. То было болезненное чувство, когда от любви не освещается, а меркнет божий мир, когда это дурно, нельзя – а исправить нет сил. Это длилось несколько лет. Я знала, что виновата… Левочка воспринял мои отношения с Танеевым как своего рода «духовную измену» и страшно злился. Он может быть очень злым, жутким! Он такой ревнивый, что сам изводит себя своей ревностью. Сам делает жизнь невыносимой, но всегда считает, что виновата я. Когда он написал свою отвратительную «Крейцерову сонату», я сама в сердце своем почувствовала, что эта повесть направлена в меня, что она сразу нанесла мне рану, унизила меня в глазах всего мира и разрушила последнюю любовь между нами. – Она разрыдалась. – Левочка никогда мне не простил той влюбленности, – продолжала Софья Андреевна. – С тех пор он убивает меня систематично и выживает из своей личной жизни, и это невыносимо больно…

Было очевидно, что нервы у Софьи Андреевны расстроены совершенно. Настроение ее менялось ежеминутно, она прокручивала в голове воспоминания разных лет, словно нарочно выбирая наиболее болезненные моменты, чтобы вторично ранить себя ими. Мне было очень жаль бедную женщину, и я понимал, что патологическая ревность, увы, вполне укладывалась в рамки психологического портрета эпилептоида. Постоянно делают они домашним всевозможные замечания, мельчайшую провинность возводят в крупную вину и ни одного проступка не оставляют без наказания. Они всегда требуют покорности и подчинения себе и, наоборот, сами не выносят совершенно повелительного тона у других, пренебрежительного к себе отношения, замечаний и выговора, – писал приват-доцент Ганнушкин.