Мария Баганова - Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника

Он снова замолчал, потом попросил:

– Почитайте еще.

Я послушно стал читать: «Как ни желательно бессмертие души, его нет и не может быть, потому что нет души, есть только сознание Вечного (Бога). Смерть есть прекращение, изменение того вида (формы) сознания, который выражался в моем человеческом существе. Прекращается сознание, не то, что сознавало, неизменно, потому что вне времени и пространства. Тут-то и нужна вера в Бога. Я верю, что я не только в Боге, но я – проявление Бога и потому не погибну.

Если есть бессмертие, то оно только в безличности. Истинное я есть божественная сущность, которая смотрит в мир через ограниченные моей личностью пределы. И потому никак не могут остаться пределы, а только то, что находится в них, божественная сущность души. Умирая, эта сущность уходит из личности и остается, чем была и есть. Божеское начало опять проявится в личности, но это не будет уже та личность. Какая? Где? Как? Это дело Божие».

– Да! Да! – заговорил больной. – Прежде я полагал, что жизнь сама по себе имеет смысл и что вера является каким-то ненужным придатком, и не любивший ничего фальшивого, бросил ее. Теперь же я увидал, что жизнь без веры не имеет смысла. – Он продолжил после паузы: – Есть та одна книга, которую человек пишет во всю свою жизнь; однако книга эта не убедит того, кто не убедился одним сопоставлением нашей жизни и церкви с духом Евангелия. Книга эта есть расчищение пути, по которому уже идет человек. Но когда человек идет по другому пути, ему вся работа эта представляется бесполезною. Вы не поверите тому, как я радуюсь на то, что в последние три года во мне исчезло всякое желание прозелитизма, которое было во мне, и очень сильно. Я так твердо уверен в том, что то, что для меня истина, есть истина всех людей, что вопрос о том, когда какие люди придут к этой истине, мне неинтересен. Читайте дальше!

Я продолжил: «Социализм, – сказал он, – это осуществление идей христианства в экономической области». «Христианство никак, как ошибочно думают некоторые, не в том, чтобы не повиноваться правительству, а в том, чтобы повиноваться богу». «Знать бога и жить – одно и то же. Бог есть жизнь».

К постели отца подошла Александра Львовна. Она строго взглянула на меня, но убедившись, что я не расстраиваю больного, а лишь читаю ему выдержки из его же дневника, умерила свой гнев.

Ее приход разбудил дремавшего Маковицкого, тот проснулся и принялся копаться в шкафу, где стояли лекарства.

Я перелистнул тетрадные страницы и наткнулся на запись куда более прозаическую: «Пытался ходить в церковь с народом – не смог. Тяжело; стою я между ними, слышу, как хлопают их пальцы по полушубку, когда они крестятся, и в то же самое время сдержанный шепот баб и мужиков о самых обыденных предметах, не имеющих никакого отношения к службе. Разговор о хозяйстве мужиков, бабьи сплетни, передаваемые шепотом друг другу в самые торжественные минуты богослужения, показывают, что они совершенно бессознательно относятся к нему».

Приват-доцент Ганнушкин указывал на склонность эпилептоидов к сверхценным идеям. Несомненно, религиозность графа Толстого была именно такой идеей. Конечно же он не мог принять безыскусное, практичное отношение крестьян к религиозным обрядам.

Вскоре пожаловал и господин Чертков. Александра Львовна ушла с ним в соседнюю комнату и стала о чем-то ему говорить шепотом. Отдельные слова и фразы долетали до моего слуха, я понял, что на улице Александра Львовна встретила одного из братьев и тот грубо спросил, что происходит с этим «сумасшедшим старикашкой-отцом» [7]?..

– Как он мог?! Этот развратник, – негодовала молодая женщина.

– Он воспитан своей матерью, – очень жестко и даже жестоко ответил ей Чертков. – Чему же тут удивляться? Чрезвычайно печально, когда великий человек не имеет в своей супруге истинного друга…

Позднее в тот же день произошел еще один неприятный эпизод, ясно показавший, что болезнь прогрессирует. В комнате стояла неприятная душная атмосфера, обычная для помещений, где находится тяжело больной. От постоянного хождения взад и вперед в квартиру Озолина было нанесено много уличной грязи: о домашних тапочках никто вовремя не позаботился, и потому нужно было убрать в спальне.

На это время больного вынесли в соседнюю комнату. Когда же его снова внесли в спальню, Лев Николаевич вдруг пристально посмотрел на стеклянную дверь, которая была против его кровати, и спросил, куда она ведет. Ему ответили, что в коридорчик. Он спросил:

– А что за коридором?

Александра Львовна сказала, что сенцы и крыльцо.

– А что, эта дверь заперта? – продолжил расспросы Лев Николаевич.

Молодая женщина подтвердила, что заперта.

– Странно, я ясно видел, что из-за этой двери на меня смотрели два женских лица.

Все присутствующие заверили Толстого, что этого не может быть, так как из коридора в сенцы дверь тоже заперта. Но видно было, что он не успокоился и продолжал с тревогой смотреть на стеклянную дверь. Тогда Александра Львовна и Маковицкий взяли плед и завесили ту злосчастную дверь.

– Ах, вот теперь хорошо, – с облегчением сказал граф, повернулся к стене и затих на недолгое время. Однако дыхание его становилось все более хриплым, пульс был учащенным, температура повышалась.

Потом он снова повернулся к нам и принялся что-то говорить, я различал отдельные предложение, обрывки мыслей, которые, однако, не связывались ни во что цельное.

– Нельзя верить, чтобы русский простой, безграмотный, необразованный, то есть неиспорченный народ променял бога на государство…

Александра Львовна пыталась покормить его, но граф отказался от еды, твердя что-то про мерзость своей жизни среди работающих для того, чтобы еле-еле избавиться от холодной и голодной смерти, избавить себя и семью.

– …жрут 15 человек блины, человек 5–6 семейных людей бегают, еле поспевая готовить, разносить жранье. Мучительно стыдно, ужасно. Вчера проехал мимо бьющих камень – точно меня сквозь строй прогнали. Да, тяжела, мучительна нужда и зависть и зло на богатых, но не знаю, не мучительней ли стыд моей жизни… Интеллигенция внесла в жизнь народа в сто раз больше зла, чем добра… Иду мимо извозчика-лихача, он выбился из серых мужиков – завел упряжку, обрился, имеет попону, кафтан с соболями, знает хороших господ… Как ему внушить, что это все не важно, а важно исполнение нравственного закона? Дома, в школе, в церкви, в чтениях…

Слова его перемежались стонами, лицо имело серьезное и одухотворенное выражение. Александра Львовна с трудом удерживала слезы.

Но минутами он говорил ясно и твердо.

– Чем тверже вера в бога, тем бог все более и более удаляется. В последнем представлении он только закон. И тогда уже невозможно не верить в него. …Чуваш, носящий за пазухой своего бога и секущий и мажущий его сметаной, все-таки выше того агностика, который не видит необходимости в понятии Бог.