Борис Соколов - Три любви Михаила Булгакова

Следующая запись в дневнике, посвященная Толстому, датирована 9 сентября 1923 года: «Сегодня опять я ездил к Толстому на дачу и читал у него свой рассказ «Дьяволиада». Он хвалил, берет этот рассказ в Петербург и хочет пристроить его в журнал «Звезда» со своим предисловием. Но меня-то самого рассказ не удовлетворяет.

Уже холодно. Осень. У меня как раз безденежный период. Вчера я, обозлившись на вечные прижимки Калменса (финдиректора московского отделения редакции «Накануне». – Б. С.), отказался взять у него предложенные мне 500 рублей (золотом. – Б. С.) и из-за этого сел в калошу. Пришлось занять миллиард (совзнаками. – Б. С.) у Толстого (предложила его жена)».

А в ночь на 24 декабря 1924 года Булгаков сделал по адресу Толстого совсем уж уничижающую запись: «Василевский же мне рассказал, что Алексей Толстой говорил:

– Я теперь не Алексей Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов.

Грязный бесчестный шут.

Василевский же рассказал, что Демьян Бедный, выступая перед собранием красноармейцев, сказал:

– Моя мать была блядь…»

Булгаков уважал «третьего Толстого» за недюжинный литературный талант и презирал за приспособленчество, готовность играть роль шута при большевиках и уподобиться «пролетарскому поэту» Демьяну Бедному.

Тем не менее в первое время после возвращения Толстого Булгаков пытался завязать отношения с «красным графом», вероятно рассчитывая на его протекцию.

Булгаков иронизировал над А.Н. Толстым уже в «Записках на манжетах»: «Видел во сне, как будто я Лев Толстой в Ясной Поляне. И женат на Софье Андреевне. И сижу наверху в кабинете. Нужно писать. А что писать, я не знаю. И все время приходят люди и говорят: «Пожалуйте обедать». А я боюсь сойти. И так дурацки: чувствую, что тут крупное недоразумение. Ведь не я писал «Войну и мир». А между тем здесь сижу. И сама Софья Андреевна идет вверх по деревянной лестнице и говорит: «Иди. Вегетарианский обед». И вдруг я рассердился. «Что? Вегетарианство? Послать за мясом! Битки сделать. Рюмку водки». Та заплакала, и бежит какой-то духобор с окладистой рыжей бородой, и укоризненно мне: – Водку? Ай-ай-ай! Что вы, Лев Иванович? – Какой я Лев Иванович? Николаевич! Пошел вон из моего дома! Вон! Чтобы ни одного духобора! Скандал какой-то произошел. Проснулся совсем больной и разбитый».

Тем не менее Алексей Толстой оказался самым талантливым из всех сменовеховцев, хотя, наверное, и самым беспринципным и циничным из них (у Устрялова все-таки были какие-то идеи и идеалы). Поэтому и оказался едва ли не единственным из крупных сменовеховцев, кто уцелел. Из «внутренних» сменовеховцев так повезло только Исаю Григорьевичу Лежневу, редактору «России», где публиковалась булгаковская «Белая гвардия», – его в конце концов полюбил Сталин. Толстого он тоже полюбил, но здесь не только это сыграло свою роль. Толстой с готовностью, и часто талантливо, выполнял любой заказ власти – от разоблачения «белой эмиграции» до посильной помощи в фальсификации катынского дела. И, обладая феноменальным политическим чутьем, сразу же определил, что победа будет за Сталиным, и ни разу не хвалил никого из вождей оппозиции в своих произведениях или речах. «Красный граф» стал необходим режиму как для внешнего, так и для внутреннего потребления, и выводить его в расход было совсем не резон. В отличие от других «сменовеховцев», в чье искреннее принятие советской власти и собственной диктатуры Сталин никогда не верил.

Булгаков предвидел, что сменовеховцев, этих «веселых берлинских блядей», как он их называл, ждет лихая судьба. В своем дневнике 23 декабря 1924 года он очень верно предрек судьбу сменовеховцев: «Все они настолько считают, что партия безнадежно сыграна, что бросаются в воду в одежде. Василевский одну из книжек выпустил под псевдонимом. Насчет первой партии совершенно верно. И единственная ошибка всех Павлов Николаевичей (речь идет о лидере кадетов П.Н. Милюкове, в эмиграции редактировавшем газету «Последние новости». – Б. С.) и Пасмаников (либеральный журналист Д. С. Пасманик, сотрудник Милюкова. – Б. С.), сидящих в Париже, что они все еще доигрывают первую, в то время как логическое следствие: за первой партией идет совершенно другая, вторая. Какие бы ни сложились в ней комбинации – Бобрищев погибнет». Особенно возмущался Булгаков в той же записи тем, что «сменил вехи» такой правый публицист, как Александр Владимирович Бобрищев-Пушкин, выпустивший сразу под двумя псевдонимами, П. Арский и Ал. Дмитриев, в серии «Вожди и деятели революции» книгу о М.М. Володарском (Гольдштейне), петроградском комиссаре по делам печати, агитации и пропаганды, убитом террористом и канонизированном большевиками: «Но все-таки поймите. Старый, убежденный погромщик, антисемит pur sang (чистокровный (фр.). – Б. С.) пишет хвалебную книгу о Володарском, называя его «защитником свободы печати». Немеет человеческий ум». Может быть, Булгаков и преувеличил степень реакционности Бобрищева-Пушкина, который все-таки был из левых октябристов и, между прочим, являлся потомком декабриста. Хотя политическую беспринципность проявлял задолго до 1917 года, защищая в качестве адвоката как членов боевой организации партии эсеров, так и участников еврейских погромов и даже такого признанного вождя крайне правых в Думе, как В.М. Пуришкевич. В то же время Александр Владимирович отстаивал равноправие евреев, признавал право национальных меньшинств на культурную самостоятельность, но без отступления от принципа территориального единства Российской империи, так что его вряд ли можно было считать убежденным погромщиком. Но гибель ему Булгаков предсказал совершенно точно. В 1937–1938 годах, когда в преддверии большой войны Сталин провел большую чистку и уничтожал все «идеологически сомнительные» личности, не уцелели ни Устрялов, ни Ключников, ни Василевский, ни Бобрищев-Пушкин, ни Потехин, ни другие вожди «сменовеховства».

Можно сказать, что Белозерской просто повезло. Останься она женой Василевского, непременно была бы арестована как член семьи изменника родины и получила бы свои пять или восемь лет лагерей. В СССР оказалось безопаснее быть женой опального писателя, чем процветавшего когда-то именно из-за своей просоветской позиции публициста.

В своих воспоминаниях писатель Юрий Слезкин рассказывал о сближении Белозерской с Булгаковым с нескрываемым сарказмом:

«Тут у Булгакова пошли «дела семейные» – появились новые интересы, ему стало не до меня. Ударил в нос успех! К тому времени вернулся из Берлина Василевский (Не-Буква) с женой своей (которой по счету?) Любовью Евгеньевной, не глупая, практическая женщина, многое испытавшая на своем веку, оставившая в Германии свою «любовь», – Василевская приглядывалась ко всем мужчинам, которые могли бы помочь строить ее будущее. С мужем она была не в ладах. Наклевывался роман у нее с Потехиным Юрием Михайловичем (ранее вернувшимся из эмиграции) – не вышло, было и со мною сказано несколько теплых слов… Булгаков подвернулся кстати. Через месяц-два все узнали, что Миша бросил Татьяну Николаевну и сошелся с Любовью Евгеньевной».